Наконец, он почувствовал, будто огромная тяжесть, которая лежала на плечах его до этого, слетела теперь; и он вдруг закричал несколько надорванным, но все-таки, без привычного, нестерпимого напряжения голосом:
— А я вот вспомнил! Было во времена: я тогда в том городе, в безумии жил; ну так вот — еду там как-то по улице на коне. В зимнюю то пору было… Уф! Вот снежок! Вот снежок! А, и мне досталось! Тогда то я гордый ехал; глядь в каком-то дворе детвора в снежки играет; ну — ято усмехнулся: у нас те игры запрещены были, плетью их разогнал — гордый дальше поехал. Тьфу — лучше то даже и не вспоминать, но теперь то все переменилось, теперь то я, как ребенок, а вы такие высокие, такие прекрасные. Ну — и хорошо, что я ребенок! Как же здорово! Вот еще снежок; вот еще! Очистился я!..
Вскоре, догнали они Элсара, который усмехнулся, еще когда услышал их хохот, за своею спиной — однако, оборачиваться к ним не стал; а они, вместе с Сикусом, все бегали вокруг все перекидывались, и все никак не могли наиграться.
И так, проиграли они до самых сумерек — и все это время быстро продвигались на восток да на восток. Вот небо налилось густым темно-голубым бархатом, а поля вокруг накрылись тончайшей, таинственной вуалью. Тогда в небе загорелась первая звезда, и запыхавшийся, но здоровый Рэнис, замер, как был со снежком в руке, и долго любовался этой, первой звездою.
— Какая она прекрасная. — наконец, тихим голосом произнес он. — Какая печальная; но эта какая-то непостижимая для нас печаль — ею можно только любоваться, но никогда, никогда не постигнешь ее. Вероника, Вероника, вот мой брат Робин — он мастер был стихи прекрасному складывать; а я то — я все воителем был — у меня то и стихи все гневные, к борьбе призывающие выходили. Вот Робин бы смог посвятить этой звезде стихотворения, а я…
— Ну, пожалуйста. — тут Вероника обхватила его за руки, и приблизила свое лицо к его; обняла его своим частым, теплым дыханием.
— Когда мы в первый раз смотрели в красоту ночную?Когда впервые нас ласкал далекий свет?Неужто помним эту ночь под небом первую, святую;В тумане прожитых и проведенных лет?
Неужто эту ночь мы помним? Что ж там было?Неужто мы смогли ее забыть?Ведь, там впервые бесконечность нам светила,Что память нам могло разбить?
— Как же здорово! — засмеялась Вероника, и еще раз его поцеловала. — Так ты смог сразу это придумать? Вот так — просто взглянул ввысь, и пришли к тебе эти строки?.. А вот я так не могу: помнишь, тот платок, который я тебе прислала — так там не мои строки были, а Сикуса; но я их вышила; потому что, казалось, что прямо из моего сердца вышли они.
И тут вновь пришло к Рэнису воспоминание о том, что он должен рассказать все Веронике; и, только он собрался все это высказать, как окликнул их Элсар:
— Идите же скорее: видите — ночь подступила, теперь орки могут выйти за нами в погоню, а, ежели на волколаках выедут, так быстро настигнут.
* * *
Когда вспышка от разорвавшегося Хозяина осветила залу, и Сикус вырвался, побежал в ту сторону; Ринэм, который бежал в нескольких шагах впереди Тьера, и всей десятитысячной толпы; не останавливаясь, и не поворачивая голову, прокричал: «Теперь все это рухнет!» — как уже известно это его предсказание сбылось; и одна из глыб рухнула среди толпы восставших, многих передавило, некоторые перепугавшись, да уж и не видя ничего за поднявшимися клубами дыма, бросились во все стороны — некоторые проваливались в трещины, некоторый сбивали новые глыбы, или же просто камни. Ринэм продолжал кричать: «Держитесь все вместе, иначе…» — но за всеобщим грохотом его никто не слышал. Тьер, несший в руках Эллиора и Хэма, перепрыгивал через все новые трещины, а Ячук, сияя солнцем среди бардовых цветов, стоял на его плечи — накрепко уцепился в его волосы, и от испуга бормотал что-то на родном языке, которым уж не ведомо как давно в последний раз пользовался.
Но вот пол начал свое падение, и тогда уж никто не смог устоять на ногах; от страшных толчков их бросало из стороны в сторону, и теперь никто не помнил, куда они бежали изначально. От очередного удара, они подлетели на несколько метров вверх, а затем — едва не расшиблись об камни. В нескольких верстах пред ними пол начал раскалываться многоверстной трещиной, но этого они не видели, за клубами пара — их просто понесло по наклоняющейся все более и более поверхности. Кто-то пытался цепляться друг за друга руками, но это не помогало — они просто летели комьями; кто-то пытался ухватится за края трещин, но слишком сильна была тряска, и они не удерживались, падали дальше.
Наконец, началосьпрямое падение. Ядом с ними летели, глыбы, а казалось, что висели в воздухе, и вообще можно было подумать, что они застыли без всякого движенья, если бы не клубы дыма, которые они стремительно рассекали. Но вот раскрыло широкое пространство; и видна была бьющаяся в агонии, покрытая пламенем и толпами «огарков» страна; изуродованные каменные уступы приближались — пока медленно, но с каждым мгновеньем все быстрее и быстрее.
В эти роковые мгновенья Ринэм преисполнился странной уверенности, что он будет спасен — эта уверенность пришла как-то сразу, и успокоила его. Он, переворачиваясь в воздухе огляделся, и увидел падающих — тех, кто падал вблизи, он еще мог вполне отчетливо разглядеть; тех же, кто падал позади практически невозможно было отличить от мелких каменьев — разве что они беспорядочно кувыркались, да судорожно дергались из стороны в сторону. И вот увидел Ринэм, что приближается к нему черная тень; вот она уже рядом; вот уже закружилась вокруг него — голос был самым дружелюбным; однако, если бы даже это был какой-нибудь яростный рык, так все равно Ринэм доверился бы рычащему:
— Хочешь спастись?
— Конечно, хочу! Я, ведь, еще раньше почувствовал, что ты придешь.
— Как сразу. Значит, ты спасешься. Ну, а как же остальные?
— Ах, да — остальные. Так ты же мне одному предложил спастись; об остальных, ведь, и речи никакой не было. Если бы мог и их спасти, так спас бы; ну, а раз одного меня спасти желаешь, так что же мне отказываться?
— Как витиевато, как разумно ты рассуждаешь — мне это нравится.
Голос становился все сильнее и сильнее; он разливал вокруг себя какие-то мягкие темные волны, и вот уж ничего вокруг не стало видно, кроме этой движущейся вокруг него тьмы, а сладкий голос продолжал вещать:
— Что же, неужели тебе их совсем не жало?
— Жалко, но что ж поделать? Да и что время на разговоры тратить? Ведь, времени совсем немного осталось, верно?
— Какие же мудрые речи; я вижу, что мы хорошо с тобой сойдемся. Только знай, что в моих силах спасти и их. Они, ведь, могут понадобиться тебе; ведь ты, Избранный, с такой разумной головой, должен стать их правителем, не так ли? С их помощью, ты будешь достигать власти все больше и большей. Они только начало, а теперь представь толпы в сотни раз большие, для которых ты, как Бог. Ну, так что: не правда ли заманчивое предложение?.. Чтобы все было исполнено ты должен дать слово исполить одну мою просьбу. Одну только просьбу, и ее совсем несложно будет исполнить; только ты до времени не спрашивай, что это за просьба. Ответ мне уже известен.
— Да, да — конечно же! Только одно… — тут он снизил голос, опасаясь что его кто-нибудь услышит, хотя уже долгое никого поблизости не было видно; и только все кружилась, кружилась; теплыми своими прикосновеньями касалась и лица его, и тела. — …Сделай так, чтобы они подумали, будто — это я их спас.
— Какой же разумный юноша. Ты станешь хорошим правителем. Да, конечно же, конечно же — я именно это и хотел тебе предложить; сейчас просто вытяни пред собою руки, и кричи: «Вран, приди ко мне!..»
Только были произнесены эти слова, как появилась каменная долина, к которой они стремительно падали: но, вот удивительно — несмотря на то, что Ринэм разговаривал не менее трех минут, и за это время давно должен был бы уже разбиться. Но оказался, что он, как и все остальные так же высоко, как и в начале этого разговора. И вот вытянул руки, и закричал: «Вран, приди ко мне!..» — он прокричал это несколько раз, и голос его с каждым разом все больше крепчал — они и не ожидал таких сил. Точнее то — он только раскрывал рот, ну а кричал кто-то другой; и от могучего этого крика, внимание всех (даже и тех, кто почти обезумел от ужаса) — было обращено к нему.
И вот, с рокотом, с ревом, появился тот, кого он звал — этот самый Вран был черным драконом; да не простым — от него, при каждом движенье широких крыл, взметалась вверх призрачная мгла, сгущалась все более; и наконец, пристаиваясь к крыльями, образовывала призрачную вуаль, на которую и падали они все по очереди — падение было мягким, словно в мягкий пух. Кое-кто, не помня себя от ужаса, вскакивал, бросался бежать; но тут из мглы этой выступали нити, плавно закручиваясь, обвивали их; утягивали куда-то вниз, и наконец все они, а к этому времени оставалось еще не менее семи тысяч восставших — расположились на спине дракона, среди довольно мягких гребешков — ну а впереди всех, на самой голове сидел Ринэм, и новым своим, могучим гласом, говорил, чтобы все его слышали:
