Ананда замолчал, нежно взял обе руки Анны в свои, поднёс их к губам, улыбнулся, обнял её своей левой рукой и поцеловал в лоб.
– Нет места сомнениям в сердце верном. А когда они проникают в сердце, происходит революция, разрушающая гармонию. Помни, друг Анна, что вторично вырвать тебя из бури, в которую ты попала сейчас, к ней не готовая, – я уже не смогу. Думай не о своих путях как о путях отречения; но о пути всех тебе близких по духу, на котором ты – сила и мир, если живёшь в гармонии. Но если в твоём сердце будут жить сомнение и половинчатость, рухнешь сама и увлечёшь за собой своих любимых. Вслед за сомнениями вползает страх, а там... опять попадёшь в ту бурю, где была сейчас, и, повторяю, – я уже не смогу вырвать тебя из неё.
Он ещё раз поцеловал Анну в лоб. Только сейчас я заметил, как он бледен, измучен, точно не Ананда стоял предо мною, а тень его.
Снова я ничего не понял, только защемило сердце. "Что могло так надорвать силы Ананды? Почему на его гладком лбу поперечная морщина? Почему И. так суров и скорбен?" – думал я.
Все эти вопросы остались без ответа, а в сердце моём удвоилась преданность моим друзьям.
Никому не хотелось чая, но чтобы не обидеть радушного хозяина, мы выпили по чашке и разошлись.
Я искал Генри, но он исчез. А мне так хотелось хоть чем-нибудь облегчить его муку.
– У каждого – свой путь, – сказал мне Ананда, когда я столкнулся с ним у двери. – Тебе сейчас – готовиться к ответу, его спрошу завтра. Если бы даже Генри и захотел говорить с тобой до этого срока, – я запрещаю тебе это. Ты видел, к чему ведёт непослушание. Ты смутно понял сейчас, куда уводит сомнение. Отдай себе во всём отчёт, не ищи помощи ни в ком и решай свою задачу в одиночестве.
Я пришёл в свою комнату. Я был счастлив. Ничто не разрывало мне сердце, я знал своё решение; знал каждым нервом свой путь; во мне всё ликовало. Я знал – я был спокоен.
Я хотел уже ложиться спать, как представил себе состояние Генри. Я очень многое дал бы, чтобы его утешить; но голос внутри меня говорил, что я ничего не сумею сделать сейчас для него, так как сам ещё слаб. И понял запрет Ананды; это было желание оберечь нас обоих от лишних мучений без пользы для кого бы то ни было.
Заперев дверь на ключ, я потушил свечу. Я твёрдо решил выполнить приказание Ананды, призвал дорогое имя Флорентийца и лег, всем существом чувствуя, что Генри непременно придёт ко мне сам.
И я не ошибся. Не успели затихнуть шаги Ананды и И., отправившихся провожать Строгановых, как кто-то постучался в мою дверь. И сердце моё ответно застучало.
Стук повторился; и всё затихло. Я, не знаю почему, подбежал к двери в комнату И. и тоже запер её. Не успел я добежать до постели, как услышал звук поворачиваемой ручки.
– Левушка, отоприте. У меня экстренная надобность. Скорее, мне надо передать вам поручение невероятной важности. От этого зависит жизнь двоих людей. Скорее, пока И. не вернулся, – слышал я задыхающийся голос Генри.
Я неподвижно, молча лежал. Если бы он говорил мне даже, что он горит, что жизнь его зависит от нашего свидания, что я умру сам, всё равно я бы не изменил Ананде и И. и не двинулся бы с места.
Генри принялся так сильно дёргать дверь, что я стал бояться, что он сломает запор. Я тихо встал, надел халат и решил перейти в комнату капитана, но тут услыхал, как открылась парадная дверь, и понял, что сейчас войдут мои друзья.
Стучавший в дверь уже с остервенением, звавший меня громко и грубо, Генри не услышал шагов И. и Ананды.
В комнате И. всё смолкло. Затем я услышал голос Ананды, говорившего на незнакомом мне языке, потом торопливые шаги князя, спрашивающего, что это за шум ему послышался. Потом снова всё смолкло, и через некоторое время я услышал дорогой голос И.
– Ты можешь открыть дверь, Левушка?
Я открыл дверь; И. осветил свечой моё лицо, ласково улыбнулся и сказал:
– Первое испытание на верность ты выдержал, дорогой мой мальчик. Иди дальше с той же честью и станешь другом и помощником тем, кого ты выбрал себе идеалом.
Глава XXII. Неожиданный приезд сэра Уоми и первая встреча его с Анной
На утро следующего дня, не успел я проснуться, как И. позвал меня к Ананде.
Мы спустились вниз, было ещё не жарко, и я с восторгом вдыхал аромат цветов, которые князь развёл во множестве.
Шум города доносился откуда-то издалека. Мне казалось, что это там, за нашей оградой, мечутся люди и бушуют страсти, свиваются клубки страданий и быстро исчезающего счастья. А здесь, подле И. и Ананды, живёт атмосфера устойчивого мира.
Но тотчас мелькнуло в памяти измученное лицо Генри, его бешеный голос. Я вздохнул и ещё раз прочувствовал утверждение И., что невозможно поднять человека в иную атмосферу, если он не носит её в себе.
Первым, кого я увидел у Ананды, был Генри, уныло сидевший перед столом.
– Здравствуй, Левушка, – сказал мне Ананда. – Скажи, пожалуйста, почему ты ночью не открыл Генри дверь, хотя он заклинал тебя это сделать, уверяя, что двум людям грозит смерть?
– Только потому, что дал себе слово не нарушить верности вам. Ведь я обещал вам ни с кем три дня не видеться. Только потому и письмо у него не взял. И говори он мне, что сгорит в огне, если я ему не открою, – я всё равно верил бы вам, а не ему; верил бы, что того, что знаете и можете вы, не знает и не может Генри; хотя – в то же самое время – я совершенно уверен, что Генри знает и может гораздо больше, чем знаю и могу я сам.
У меня не было и нет никаких сомнений. И если вы считаете, что я поступил не так, прошу прощения. Но ослушаться ни вас, ни И., ни Флорентийца я всё равно не могу.
Зная свою невежественность, я не осмелился бы судить о ваших распоряжениях. А будучи спасённым вами от смерти, зная, как самоотверженно откликнулись вы на зов Флорентийца помочь моему брату, – я из одного чувства благодарности и преданности решился бы скорее разделить вашу печальную судьбу, если бы такое могло случиться, нежели нарушить данное вам слово.
– Что ты скажешь мне. Генри? – спросил Ананда. Его голос меня потряс. Ни один отец не мог бы так ласково, с таким состраданьем обратиться к провинившемуся сыну. Я внутренне устыдился. Да, я гордился тем, что выполнил свой урок, что не споткнулся об условность, видя существо дела. Да, я понял, что действительно люблю своих высоких друзей и предан им. Ну а любил ли я Генри? Голос Ананды, в котором не было ни капли упрёка, а одно только бесконечное сострадание, показал мне, как именно должна звучать истинная любовь.
Генри, за минуту до этого мрачный, поднял голову, посмотрел Ананде в глаза и хрипло сказал:
– Сам не понимаю, как мог я дойти до такого состояния.
– Я ведь тебе говорил, чтобы ты не брал писем у Жанны. Я тебя предупреждал, чтобы ты не знакомился с Браццано. Объяснил, что тебе – кармически с ним связанному – придется ему помогать, но лишь тогда, когда ты поймёшь суть его злодеяний. Я запретил тебе даже видеться с ним сейчас без меня или И., а ты пошёл к нему, да ещё повёл с собой Жанну.
– Нет, Жанна не переступала его порога.
– Только потому, что вас встретил Строганов и ты не посмел увести её из магазина в рабочее время, – продолжал Ананда. – Но дело теперь не в этом. Ты, Генри, потерял возможность кончить свои вековые счёты с этим человеком. Ты мог, с нашей помощью, заплатить добром и любовью за то зло, что нанёс когда-то этот человек тебе и твоей матери. И ты не вынес самого лёгкого из испытаний, чтобы двинуться дальше.
Тебе надо сейчас расстаться со мной, но не потому, что я сержусь на тебя или недоволен. Но просто потому, что в атмосфере тех вибраций, где живу я, в колебаниях волн той частоты и высоты, где легко дышу я, – ты, с бунтом в душе, жить не сможешь.
Выбрось письма, – они давят тебя. Рука, их писавшая, была во власти зла, под гипнозом сильного, тёмного и лживого существа. Брось брелок, который привесил тебе Браццано. Посмотри, во что превратилась голубая жемчужина, которой ты так любовался.
Генри, до корней волос залитый краской стыда, вынул часы и с трудом, дрожащими руками, отцепил круг из чёрного агата. Он собирался положить брелок на стол, но И. удержал его руку, говоря:
– Не надо пачкать стол этой отвратительной вещью. Посмотри, где же твоя голубая жемчужина?
Генри положил брелок на ладонь и вскрикнул:
– Да ведь ещё вчера днём я видел, как она переливалась голубым и алым цветом! А теперь здесь смола, липкая и красная, как капля крови.
– Брось её вместе с письмами в камин, и ты, быть может, кое в чём убедишься, – подавая зажжённую свечу медленно, как бы что-то преодолевая, сказал Ананда.
Генри колебался. Но две пары глаз излучали такую огненную волю, что он бросил письма в камин, туда же брелок и поджёг.
Как только бумага вспыхнула, раздался треск, подобный выстрелу, и всё, что было только что брелком, разлетелось в мельчайшие куски, а потом в порошок. Комнату наполнил смрадный дым. Я закашлялся и с трудом дышал. Генри же, не отрывая глаз, смотрел в камин. На лице его выступили капли пота, он точно видел что-то в огне. А пламя – для двух писем – было несоразмерно велико.
