едва только начал. Но я постараюсь всех вас искоренить, чтобы и памяти вашей не осталось».
Не бросил Грозный слов на ветер. Обвинил царь московских людей, да больше дьяков государевых приказов, в злых умыслах и кознях, велел арестовать триста человек. Был арестован и первый дьяк Иван Висковатый. Обвинил его Грозный в крамоле вкупе с Новгородом и Псковом по сговору с польским королём, чтобы посадить на трон иноверца. Ещё Иван Грозный возвёл в чин поклёп на Висковатого за то, что он будто бы вошёл в сношения с турецким султаном и крымским ханом и предлагал им Казань да Астрахань.
Помнил Иов, что розыск и суд по московской крамоле были недолгими. И в июльскую жару, сразу после праздника в честь святых Бориса и Глеба, вывели на площадь, называемую «Поганой лужей», более ста приказных чинов: подьячих, дьяков, а и самого высшего ранга — думных дьяков. Иван Грозный явился на «Поганую лужу» с тысячью стрельцов, сам осмотрел и виселицу, и орудия пыток, и чан с кипятком, что висел над большим костром. А пока царь с наслаждением осматривал арсенал казни, среди горожан на площади началась паника от вида ужасного, сатаною придуманного. Но стрельцы быстро «утихомирили», согнали убежавших на площадь и пригрозили рьяных на костёр отправить. Тут и казни начались.
Первого начали пытать Ивана Михайловича Висковатого. Палачи-опричники требовали от него признания в преступлениях. Да чтобы просил царя о помиловании. Но он только крикнул: «Будьте вы прокляты, кровопийцы, вместе со своим царём-катом!»
За эти гордые слова Иван Грозный приказал распять Висковатого на кресте из брёвен. И его распяли и подняли над площадью, а там и расчленили, разорвали на части на глазах у рыдающей толпы. Началось зверское избиение и казнь всех несчастных, приведённых на площадь. Им рубили головы, обваривали кипятком, бросали в костёр. Площадь ревела-гудела от воплей горожан, от предсмертных криков казнённых.
«Господи, неужели Борис уронит себя до того, чтобы тотчас пустить стрелы мести в своих противников, ужалить их по-змеиному, — с ужасом шептал Иов и пытался успокоить себя: — Нет, нет, Борис на такое не способен. Он мой ученик, мой сын, я вложил в него столько добра, столько человеколюбия. Разве что сатана вывернет его душу».
Ах, как хотелось патриарху заглянуть в дни грядущие, узреть своим мудрым оком. Увы, ему это не было дано, и он уповал на Бога и молил, чтобы Всевышний не лишил его разума, а дал здраво довести Бориса до престола.
...Ночь с 17 на 18 февраля, благодаря молитвам Иова и бдению боярина Семёна, прошла без бушевания людских страстей. Близ Новодевичьего монастыря всё было мирно и спокойно. Хотя природа по-прежнему бушевала неистово, словно пыталась показать человеку мощь и неукротимость божественных сил.
Утром же 18 февраля в Успенском соборе, заполненном до паперти, началось богослужение. Преклонив колени, духовенство, бояре, дворяне, воинство — все, кто вчера решал судьбу Бориса на Соборе, нынче усердно молили Всевышнего о том, чтобы их стенания дошли до сердца Годунова и он принял державный венец.
Но после долгого моления, уже далеко пополудни, митрополиту Крутицкому Геласию показалось, что усердие молящихся недостаточно. Лишь только закончилась служба, он пришёл в алтарь к патриарху и сказал:
— Владыко святейший, не прогневайся на неистового. Повели Москве молиться ещё два дня.
— В чём увидел изъян, брат мой?
— Ноне не молились, владыко, но отбывали повинность. В сём нет проку.
— Аз ценю твою искренность, брат мой. Сам вижу слабость усердия и повелю нынче на вечерне молиться Москве завтра и послезавтра. Вечером третьего дня все святители и вельможи пойдут в монастырь, и мы объявим Борису Фёдоровичу его избрание в цари, — закончил Иов и благословил Геласия: — Да снизойдёт на тебя Божья благодать.
А поздним вечером, в чёрный понедельник, после трёх дней моления, патриарх Иов задаст себе вопрос: кто же такой Богдан Бельский? Не исчадие ли адово, не продавший ли сатане душу чернокнижник?
Сбылись его страшные слова, которые он злодейски бросил в первый день Государственного Собора.
Всё, казалось, говорило о том, что избрание на престол Борис примет как дар Божий. Смоленский собор Новодевичьего монастыря был в торжественном освещении. Духовенство и бояре пришли в собор с твёрдой надеждой в то, что будут свидетелями конца сиротства России.
Женский хор пел псалмы. Колыхались огни сотен свечей, плыли волны ладана. Всюду царило боголепие, радужность. Все ждали исполнения исторического мгновения с волнением и нетерпением, ждали появления первого выборного царя на Руси, желанного всему народу за доблесть свою. Все усердно молились, призывая Всевышнего в свидетели искренности любви к избранному государю.
Но Борис Годунов пришёл в собор — и народный праздник померк. Ещё горели свечи, но огонь их казался чёрным, ещё плыли волны ладана, но он казался горьким, ещё пел величальную женский хор, но она показалась молитвой по усопшему. Иов с первыми же Борисовыми словами возмутился и стал терять рассудок, закричал: «Как смеешь ты сказать, что высота и сияние трона Фёдорова ужасают твою душу!» Но и Борис Годунов не пожалел голоса: «Да, да, я клянусь, что в сокровенности сердца не представляю себя на Российском престоле!»
Придя в себя, Иов осмотрел собор, ища поддержки, но её не было, только паника, только растерянность царили вокруг.
— Опомнись! — ещё сильнее закричал Иов. — Пожалей всех, кто возле ног твоих проливает слёзы!
Духовенство и бояре, опустившись на колени, плакали и воздевали руки к небу. Но в ответ на их стенания, на мольбу, Борис жестоко оскорбил всех, кто тянулся к нему:
— Вы искусители! И я не хочу никого видеть! Именем царицы Ирины я прошу вас покинуть собор!
Иов подошёл к Борису, потянул его за борт кафтана к себе и спросил трясущимися губами:
— Ты в здравом уме, сын мой? Да помнишь ли ты, кто я? И помнишь ли себя? — И стал открещиваться от Бориса: — Нет, нет, сие не ты! Да порчей извели тебя настоящего!
Никто и никогда ранее не видел патриарха Иова в таком большом гневе. Многим в Смоленском соборе показалось в сей миг, что вот он позовёт Кустодиев, велит им схватить Бориса и тут же постричь в монахи. И никто бы не удивился подобной мере. И в этот миг Иов трижды стукнул тяжёлым жезлом о каменный пол и сурово крикнул, но не призвал Кустодиев:
— Опомнись, сын мой! Мы пришли к тебе от имени народа всей России, умоляющего тебя
