Разумеется, мы не можем скалькировать этот текст точно на внутреннее состояние Николь. В Петербурге она открыто пользовалась русским языком. Более того, она рассказывала в свете историю своих родителей, на этом и была основана ее «легенда», как говорят на современном шпионском жаргоне: «она приехала в Россию искать своих русских родственников». Но на разговор по-русски с Матвеем было наложено строгое табу. Она видела в нем опасного противника и надеялась любым способом узнать, насколько он опасен.
Если бы не задание Шамбера, никогда бы она не стала играть с князем в любовь. Но служба заставила. Она начала эту игру и заигралась. Вот тут ей и вспомнился рассказанный Матвеем сон. Это было по дороге из Польши. Произошла поломка кареты, они пошли гулять в цветущие луга. Тогда ее всерьез озадачило и смутило виденье Матвея: корабль в море, брызги пены в лицо, и она на палубе в красном плаще, а розовый шарф обвивает фок-мачту. Рассказ этот был столь точен, что Николь в первый момент испугалась. Неужели этот русский каким-то неведомым способом подсмотрел реальную картинку из ее жизни. Но ведь это полный абсурд, это невозможно! Князь тогда смутился и пролепетал, что видел корабль и даму у мачты во сне. Но ведь это знак! Сама Фата-моргана подсказывает им, что встреча их не случайна, а просчитана заранее на небесах! А дальше все пошло, поехало, вырвалось из-под контроля.
Впервые она увидела в князе Матвее мужчину, когда он стоял полуобнаженным на фоне весенней зелени. Бабочки уже направились в свой первый полет, гудели шмели, горько благоухала черемуха. Незамысловатый пейзаж вызвал в памяти очень тогда популярную оперу Скарлатти «Коринфский пастух», так, кажется, она называлась, а потом слово, как озарение «Адонис». Впрочем, мы уже говорили об этом.
Николь сама себе созналась, что в своем желании завлечь князя Матвея не заметила, как перешла опасную грань. Случилось ли это в тот вечер, когда они лежали между двух пыльных перин или все произошло гораздо раньше? Откуда-то пришло ощущение, что она с князем одно целое.
Николь вдруг обнаружила, что может быть застенчивой. Куда-то делось ее тщеславие, ей хотелось подчиняться, а не руководить. Она с удовольствием смеялась над своим недавним благоразумием. Днем и ночью Николь думала о князе, более того, мысленно советовалась с ним, и что удивительно, получала ответ на свои вопросы. А главное, его ласки были столь пленительны!
Матвей настаивает на слове «любовь», значит, это так и есть. Слово это обжигало губы, и она призналась себе, что никогда не была так счастлива.
Иногда трезвый голос брал верх. «Остановись, подумай, – брюзжал он, – соразмерь свои наивные мечты с реальностью! Тебя полюбит государыня, ты станешь своим человеком при дворе и получишь монаршее распоряжение на брак. А дальше что? Княгиня Козловская останется в России навсегда и будет счастлива, счастлива всем на зло? Но ведь это вздор, – вопил истошно трезвый голос, – ты же сама отлично понимаешь, что эта любовь обречена на провал».
Но пока все складывалось именно так, как мечталось. Госпожа Юшкова, как обещала, устроила встречу с государыней, которая произошла в интимной, домашней обстановке. Государыня была обряжена в шелковое, почти без украшения платье-робу, в кресле сидела неподвижно, как монумент, и только глаза были очень живы и любопытны. Она оглядела мадам де ля Мот с ног до головы, видно, мимолетная встреча на китайском торжище прошла для нее совершенно бесследной.
– Садись. Да какая ты молоденькая и свеженькая, ровно бутончик. Ну, рассказывай…
– Что рассказывать, Ваше Величество? – не поняла Николь.
– Про Париж рассказывай, – шепнула стоящая рядом статс-дама Юшкова.
– А что – про Париж?
– Все рассказывай, и про дома, и про улицы, про короля и королеву, про обычаи и нравы, про их двор. Ну, говори, говори. Только быстро, споро и не прерывайся.
Николь умела рассказывать, она знала толк в интересных подробностях, умела во время пошутить и анекдот вспомнить из жизни великих.
Царица слушала внимательно, отзывчиво, где надо смеялась или улыбалась иронично, а ежели что трагическое появлялось в рассказе, то тяжелое, мясистое лицо ее хмурилось, переносье перечеркивала твердая поперечная складка и губы брезгливо поджимались.
Меж тем рядом с государыней поставили маленький столик с круглой столешницей, принесли кофий в китайской чашке, серебряный молочник и сладости на малых тарелочках. Их величества сами изволили налить себе в чашку сливок. Государыня сделала большой глоток и зажмурилась от удовольствия.
Николь прервала свой рассказ, простая вежливость подсказывала, что надо дать царственной слушательнице передохнуть и спокойно потрапезничать. Но не тут-то было. Статс-дама Юшкова довольно бесцеремонно и больно толкнула Николь в бок.
– Ты говори, говори, – прошипела она.
– Но меня уже не слушают.
Николь уже устала… В комнате не было часов, но она готова была поклясться, что молотит языком без умолку не менее двух часов, а может, и того больше.
– А ты все равно говори, – настаивала Юшкова.
Кабы в то время уже был изобретен нехитрый прибор под названием радио, Анна Иоанновна сильно сократила бы штат своих шутих и говоруний. Не одна она принадлежала к тому типу людей, которым для душевного комфорта необходим постоянный шумовой фон. И не важно, о чем вещает диктор, главное, он что-то говорит, и появляется ощущение, что у тебя есть собственное окошко в мир.
Видно, до государыни дошел смысл перебранки. Она вдруг засмеялась, бросила в сторону милостивую фразу: «Пусть отдохнет!», тут же хлопнула в ладоши и крикнула громогласно:
– Девки, пойте!
За стеной грянул хор. От неожиданности Николь подпрыгнула в кресле. Хороши порядки при русском дворе! Она уже слышала, что Анна собирает певуний со всей России. Чтобы попасть в хор, мало хорошо петь, нужно еще быть спорой во всех видах женского рукоделья. Целый день, ожидая царского окрика, прилежные девки вышивают, прядут или кружева плетут, не задаром же их кормить. Но как раздастся приказ, они должны все разом громко начать петь. Репертуар был русский – народные песни. Хор не фальшивил, рулады выводил звонко, и многоголосие было налицо, но вряд ли истинный любитель музыки получил бы удовольствие от их пения. Даже грустные, мелодичные песни исполнялись открытым, белым звуком, и все это громко, напористо. Юные певуньи вели себя как солдаты на плацу, исполнявшие военные марши. Об умении или не умении хористок говорить не будем, государыня любила, чтоб громко, и весь сказ. Пение прекратилось так же внезапно, как началось.
– Ну, рассказывай дальше, – Анна милостиво кивнула Николь. – Я буду звать тебя Настасьей, – и, уже обращаясь к Юшковой, добавила: – Надо переселить Настасью во дворец, чтобы всегда была под рукой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
