- Разве бедуины такие? - коварно спрашивает Крутояров. - В самом деле, какие бедуины?
Теперь Оксану они совсем не видят, она поселилась в помещении при родильном доме и будет сопровождать Ольгу Петровну, когда врачи разрешат ей ехать.
Крутояров и Марков много бывают вместе. Крутояров видит тяжелое состояние Миши и делает все, чтобы отвлечь его мысли, поднять его дух. Марков понимает, с какой целью Крутояров заводит разговоры о бедуинах, о температуре воздуха, о красоте белых акаций - о чем угодно, только не о том, о чем неотступно думает Марков.
- Вы знаете, Михаил Петрович, какой был герб у Одессы? Щит, разделенный пополам. Верхняя половина золотая, и на ней изображен орел. Нижняя половина червленая, и на ней серебряный якорь. Не знаю, что это должно было означать раньше. А сейчас я бы так объяснил эту символику: орел - гордое парение ввысь, якорь - надежда.
Марков слабо улыбается.
- Одесский порт раньше называли пшеничным городом. Мы посылали хлеб в Великобританию, в Голландию, в Германию...
Крутояров говорит с жаром, с увлечением, как будто его больше всего на свете занимает хлебная торговля России. Марков отлично видит, что это все напускное, но побуждения Крутоярова самые хорошие. Марков не сомневается, что сейчас ему будет сообщено, что давнее название Одессы Хаджибей, а также о деятельности герцога Ришелье и князя Воронцова... Но Крутояров чувствует, что усилия его тщетны, и уже без всякого азарта сообщает, что до революции широко славились одесские арбузы, которые почему-то называли "монастырскими"...
Махнув рукой на свои ухищрения, Крутояров начинает говорить о том, что только и занимает сейчас их обоих: о Григории Ивановиче Котовском, о каком-то слове, сказанном Григорием Ивановичем, о каком-то случае, разговоре...
- Странно устроен человек, - говорил Марков, - ведь только что мы проезжали станцию Бирзула. Помните, Оксана помчалась покупать яблоки, а мы смотрели на гусей, грозно вытягивающих шеи, чтобы напугать чумазого мальчишку, и я вам рассказывал, как в один из августовских дней мы начали именно отсюда тяжелый поход, решив пробиться на север, на соединение с частями Красной Армии...
- Это я помню. Значит, именно там Куценко взрывал свой бронепоезд?
- А завтра мы отправимся в Бирзулу хоронить Котовского...
- Мне понравилось чье-то размышление, я даже записал его в своей записной книжке...
- Ваша записная книжка - настоящая кладовая.
- Вот это размышление или изречение, как хотите называйте: "В метрических свидетельствах пишут, где человек родился, когда он родился, и только не пишут, для чего он родился". А ведь это немаловажный вопрос. Но когда думаешь о Котовском, такой вопрос не возникает. Вот когда бесспорно ясно, кому отдал человек каждую каплю крови, каждый помысел, каждое усилие! Он служил большой правде, он боролся за счастье на земле. И этого не отнимет никакая подлость, никакая пуля, никакой заговор. Люди, которые рассчитывают выстрелами остановить ход истории, - это окончательно отчаявшиеся люди. История не из пугливых. А методы террора были скомпрометированы еще эсерами. Не понимаю, чего за них цепляются империалисты?
Марков рассказал Крутоярову о своей встрече в приморском парке и о финале этой встречи.
- Эх, жаль, что там не было меня! - вздохнул Крутояров. - Уж я бы его так не выпустил! Таких подлецов надо учить!
- Вам вредно, у вас сердце. Но можете мне поверить, я не оплошал.
Вечерами, когда немного схлынет жара, они медленно прогуливались по улицам, прислушиваясь, как камни потрескивают остывая. И снова говорили о Котовском, о его самобытности, о его яркой жизни. Все в этом городе напоминало о подвигах, о боях, об опасной подпольной работе... Марков запомнил многое, о чем рассказывал Котовский. И теперь они сообща пытались отыскать бывший кафе-ресторан "Дарданеллы" в Колодезном переулке - славную явку французской группы "Иностранной коллегии", часовую мастерскую на Большом Фонтане, где работал коммунист-подпольщик, дом номер одиннадцать на Провиантской улице, где Котовский встречался со связным Кулибабой...
Какое бесстрашие! Какая самоотверженность! Великая честь быть в числе таких деятелей, как Иван Федорович Смирнов (Николай Ласточкин), Жанна Лябурб и Елена Соколовская!
Но Марков больше мог рассказать о другом: о том, как в февральскую оттепель в 1920 году Котовский первым влетел на коне в Одессу со стороны Пересыпи - с той же стороны привезли его прах теперь, через пять лет... Марков и Крутояров посетили и Пересыпьский мост, побывали и на Нарышкинском спуске. Утомленные, они возвращались поздней ночью в гостиницу и засыпали сразу же, как только добирались до постелей, ныряя под прохладную простыню.
Пришел день похорон, одиннадцатое августа. Поезд с останками Котовского двигался медленно. На всем пути стояли толпы народа, на всех станциях происходили траурные митинги. Эскадрилья самолетов сопровождала траурную процессию. Шум моторов без слов говорил о том, что заботы Котовского об укреплении Красной Армии увенчались успехом.
Могила Котовского - у самого полотна железной дороги - быстро превратилась в холм живых цветов, венков из колосьев и муаровых лент с отпечатанными на них прощальными словами.
Рыдал военный оркестр аккордами траурного марша. Костя Гарбарь попросил у одного музыканта инструмент и занял место в оркестре, чтобы, как положено, проститься с командиром.
В телеграмме Совета Народных Комиссаров Украины было напоминание о том, что бои с черными силами мировой реакции еще не миновали.
"Крепче сплотим наши ряды!" - призывал Центральный Исполнительный Комитет молодой Молдавской автономной республики.
И твердым голосом закаленного воина, старого солдата произнес прощальное слово над могилой Котовского Семен Михайлович Буденный:
- Никто не сломит нас, дорогой товарищ Котовский. Ты ушел, но мы выполним заветы и задачи, завещанные нам Лениным, которые и ты честно выполнял до конца.
Медленно расходились люди. Одним из последних оторвал взгляд от могилы старый конник, не раз ходивший в строю на врага.
- Вот... - произнес он в недоумении, в горести, - только холм в Бирзуле... и много цветов... и тяжесть на душе... и нет его, нашего дорогого... нет Григория Ивановича... Нет Котовского! И никогда уже мы не услышим его могучий голос: "Орлы! Вперед! К победе!"
Марков стоял рядом. Он ответил:
- Это верно, конечно. Но если присмотреться ко всем, кто прощался с Котовским... Разве не запечатлен в каждом сердце этот призыв: "Орлы! Вперед! К победе!"
Старый конник посмотрел на Маркова грустными слезящимися глазами и ничего не сказал в ответ.
- Кто это? Из бригады Котовского? - спросил Крутояров.
- Я узнал его в лицо, только ни фамилии, ни имени не помню... Одну минуту! Товарищ!
Но старый кавалерист уже ушел и затерялся в толпе.
8
В обратный путь ехали вдвоем. Маркову чего-то не хватало без Оксаны, он привык, чтобы она всегда была рядом, внимательная, ласковая. Он даже удивился, до чего они успели сродниться. Он поминутно спохватывался: где же она? И вспоминал, что она осталась с Ольгой Петровной, что она приедет позднее.
Повсюду на Украине стояла изумительная погода. Шла уборка хлебов. По всему степному пространству можно было видеть снопы, женщин в пестрых одеждах, тяжелые возы, плывущие, покачиваясь, вдоль полей. А на станциях было много ребятишек. Они не помнили и не видели войны. Вероятно, они так и считали, что войны не бывает, о ней только рассказывают словоохотливые старики. Они смотрели доверчиво и с любопытством на огромный мир и были уверены, что в небе полагается летать только ласточкам, а по земле полагается ездить только в город на базар.
Насколько были оживленны разговоры, когда выезжали из Ленинграда, настолько они были пронизаны светлой грустью теперь.
- Любар... - вспомнил Марков. - Он дорого нам обошелся... И поблизости Горинка, где Григорий Иванович был контужен...
- Разве он не ранен был?
- Нет, контужен. Мы тогда думали, что уже конец... А ранили его после, когда матюхинская операция была... Иван Сергеевич, а где тут Проскуров? Помню, он весь окружен холмами... и все овраги, овраги, речушкам счету нет, одна другой мелководней, и повсюду бьют родники из-под земли... Но нет на свете города лучше Житомира. Это было первое место, где можно было сесть за стол, настоящий, как полагается, со скатертью стол... Житомир был первый город, когда мы выбрались из окружения. Только тогда, когда весь кошмар был уже позади, мы поняли всю отчаянность нашего положения... И опять Котовский. Он вызволил нас из беды, он поддерживал, он подбадривал. Что это был за человек!..
Сказал эти слова Марков и удивился:
- Вот уже привычно произносится - был человек... Был! Никогда, кажется, не поймешь этой загадки!
Крутояров терпеть не мог говорить о смерти. И когда затрагивалась эта болезненная для него тема, он всегда прятал свое волнение под шуткой, каламбуром и уходил от копания в душе, как он это называл.
