Глава XXII
Слишком поздно вступил Сергей Лазо в командование Прибайкальским фронтом. К этому времени передовые части мятежного корпуса чехов уже подходили к станции Мысовой, за ними лавиной двигались остальные многочисленные их эшелоны. Возможность задержать мятежников в ущельях и туннелях Кругобайкальской дороги была упущена. Теперь вести с ними бой приходилось в открытой местности, при чудовищно неравном соотношении сил. У Лазо, даже после того как прибыл к нему из Читы отряд горняков Николая Зыкова, не было и четырех тысяч бойцов против сорока чехословацких, но обстоятельства вынуждали его принимать неравный бой. Надо было во что бы то ни стало задержать чехов, чтобы руководители Советского Забайкалья успешнее подготовились к эвакуации Читы. Хорошо понимали это и красногвардейцы, потому-то и бились они с таким отчаянным упорством, сдерживая крупные силы врага.
Поначалу советским войскам помогало то, что бой с ними вели лишь передовые отряды чехов, но их силы беспрерывно возрастали, с запада подходили новые и новые эшелоны, и в бой вступали свежие их части, и все-таки измотанные боями красные отряды рабочих героически дрались за каждую станцию, за каждую высоту. Отступая, они взрывали за собой мосты, портили железнодорожные линии и, пока чехи исправляли повреждения, закреплялись на новых позициях и снова вступали в бой.
Тревожной жизнью зажила Чита, когда стало ясно, что советской власти в Чите приходит конец. Множество важных и срочных дел возникло у руководителей области: надо готовиться к отступлению на всех фронтах, распускать армию, а как быть с отрядами интернационалистов? Надо вывозить из города все подлежащее эвакуации, свертывать госпитали, отправлять их куда-то вместе с ранеными. Надо ликвидировать советские учреждения, рассчитать рабочих и служащих, позаботиться о семьях революционеров, уходящих в подполье. Такие и сотни подобных этому вопросов приходилось решать ежедневно и без промедления. В обширном приемном зале бывшего губернаторского дома почти беспрерывно заседали: то депутаты областного Совета, то Совет Народных Комиссаров Забайкалья, то члены Цент-росибири, совсем недавно переехавшие в Читу из Верхнеудинска. Чаще всего эти организации проводили совместные заседания.
На одном из таких заседаний в числе других вопросов было решено: разгрузить читинскую тюрьму, большинство заключенных амнистировать. Рабочим, служащим учреждений, рудников, железной дороги и прочих предприятий выплатить заработную плату имеющимся в наличии серебром и золотом.
В августовский ясный, но жаркий день выпустили из тюрьмы амнистированных арестантов. Вместе с другими анархистами вышел на волю и Спирька Былков. Снова повеселел Спирька, очутившись на свободе. Проходя по песчаной тюремной ограде, посмеивался он, щуря зеленые глаза, по привычке балагурил, оглядываясь на опустевший каземат, «Прощай, наша матушка-тюрьма, сгореть бы тебе дотла. А начальников бы наших лихоманка затрясла».
С привратником, когда тот раскрыл перед ним тюремные ворота, Спирька попрощался самым дружеским тоном:
— Прощай, браток, спасибо тебе за хлеб, за соль.
— Не стоит, — улыбнулся в ответ седовласый привратник-красногвардеец.
— К нам в гости пожалуйте, когда нас дома не будет, — продолжал балагурить Спирька. — А старухе твоей от меня поклон на особицу, пошли ей господи сколько лет на ногах, столько и на карачках покрасоваться.
Тут Спирька даже фуражку сдернул с головы, в пояс поклонился привратнику и под дружный хохот анархистов повел их вдоль по улице. Они еще в тюрьме условились, что после освобождения первым сборным пунктом для них будет Старый базар, туда и повел их Спирька.
Когда на базар заявился и сам Пережогин, там, на бугре возле забора, собралось уже человек восемьдесят его соратников. Остальные или еще не вышли из тюрьмы, или шлялись где-то в городе.
Небритый, заросший сивой щетиной, но по-прежнему бодрый, подвижной, подошел Пережогин к своим сподвижникам.
— Вот что, братва, — начал он, поигрывая металлическим наконечником наборчатого кавказского ремешка, — большевикам капут подходит, дорыпались. Больше мы с ними не якшаемся, хватит. А если кто из вас пожелает к ним, пожалуйста, хоть сейчас же, держать не буду.
— Куда же мы теперь? — послышались голоса.
— Всяк по-своему, что ли?
— Доигрались.
— Навоевались, кончать пора.
— А может, к Семенову податься?
— Тихо! — поднял руку Пережогин. — Дайте мне сказать. Давайте сделаем так: сейчас все вы отправляетесь в город, на весь день и кому куда любо. А к вечеру все, кто пожелает остаться с нами, приходите… — Он помолчал, припоминая что-то, поправил наборчатый поясок. — …Приходите на постоялый двор, что на Уссурийской улице, на углу, знаете? Там и договоримся обо всем, а что нам делать и как быть — это уж моя забота, понятно?!
В ответ нестройный гул:
— Понятно. Все ясно, как день.
Все, поднимаясь с земли, загомонили, заспорили. Пережогин поманил к себе пальцем Спирьку, отошел с ним в сторону, заговорил тихонько, доверительно:
— Я ухожу сейчас. А ты побудь здесь, будут еще подходить наши, объяви им то же самое, что я сказал.
— Ладно.
— Особо никого не уговаривай, не приневоливай идти с нами.
— Чего их уговаривать, вольному воля, спасенному рай.
— То-то же.
Пережогин понимал, что авторитет его среди бывших соратников сильно пошатнулся, что многие из них к нему не вернутся.
Так оно и получилось; очутившись на свободе, они разбрелись кому куда вздумалось: одни решили остаться в Чите и ждать прихода белых, другие, разбившись на мелкие шайки, устремились на Онон, в верховья Ингоды и на прииски, а многие сочли за лучшее разъехаться по домам.
К вечеру на постоялый двор, указанный Пережогиным, анархистов его пришло человек около полсотни. Все они разместились на нарах большой, как барак, комнаты. Почти каждый из них принес с собой что-нибудь из продуктов: кто булку хлеба, кто связку калачей, кто кусок мяса, а Спирька приволок полмешка всякой провизии, да еще успел где-то порядком хлебнуть хмельного, а у какой-то зазевавшейся хозяйки спроворил цветастую кашемировую шаль.
— Былков знает, где что плохо лежит. А за эдакую шаль самогонки разживусь теперь не меньше ведра, — хвастал он, сидя на нарах, подшучивая над теми, кто пришел с пустыми руками. — Эх вы-ы, сосунки. Вам бы у церкви стоять — милостыньку выпрашивать, так опять горе — подавать не будут. Не-е-ет, на любого скажут: тебе не с ручкой здесь стоять, а у зароду с вилами, вон какой балбес вымахал, об лоб-то поросенка убить можно.
«Сосунки» не обижались, посмеиваясь хвалили Спирьку, подговаривались:
— Угостил бы хоть по старой дружбе.
— Вот-вот, чем шалыганить-то.
— У Былкова не заспится, свой парень в доску, компанейский.
— Ладно уж, пользуйтесь моей добротой. — Польщенный в лучших своих чувствах, Спирька нагнулся, достал с полу мешок с провизией и поставил на нары. — А ну, подходи, друзья-недобытчики. Милости прошу к нашему шалашу, капусты накрошу, откушать попрошу.
Друзья не заставили себя уговаривать, тесный круг их сомкнулся вокруг Спирьки с его мешком. Позднее всех пришел на постоялый сам Пережогин. Свежевыбритый, повеселевший, он, презрительно сощурясь, обвел взглядом сидящих и лежащих на нарах анархистов, а Спирька уже спешил к нему.
— Все здесь? — спросил его Пережогин.
— Все, — ответил Спирька, — человек пятьдесят, однако, а может, и меньше.
— Ну и черт с ними, чем меньше, тем лучше.
— А я тут насилу дождался тебя, дело наклевывается важное. — Спирька хоть и был пьян, но на ногах держался крепко; оглянувшись на «друзей», заговорил тише: — Золотишка можно урвать в банке, лучше всякого прииску…
— Тсс… — прицыкнул Пережогин, меряя Спирьку сердитым взглядом. — Дело важное, а сам нализался как сапожник.
— Да вить это для смелости, товарищ командир, чтобы, значить…
— Прижми язык, ну! Вот ту дверь видишь?.. — Пережогин кивком головы показал вправо, на угловую комнату. — Там я буду сейчас. Позови ко мне Жильцова, Денисенко и сам приходи, живо!
Вскоре все четверо заперлись на ключ в небольшой угловой комнате, двумя окнами выходящей на Уссурийскую улицу. Уселись за столом посредине комнаты. Пережогин приказал Жильцову задернуть на окнах тюлевые занавески, кивнул головой Спирьке:
— Выкладывай, что там наслышал.
— Насчет золота, я уже сказывал тебе, разжиться можно, даже не один пуд, — зачастил скороговоркой Спирька, — выдают его в банке, своими глазами видел, как подъехали на извозчике, — говорят, с Черновских копей, — получили три ящика чистоганом и ходу к себе, жалованье выдавать рабочим. Охраны-то при них было три красногвардейца с берданками, и в другие места увозили золото таким же манером. При банке охрана тоже не ахти какая, напасть на них, обезоружить — плевое дело. А потом набрать его, сколь силы хватит унести, и в лес, ищи ветра в поле.
