— В общем загоне сура держал! Есть у тебя голова? — с досадой проговорил Каратай-ага.
— Тут такое навалилось! — запричитал чабан. — Отару надо было спасать. Вспомнили про сура, хотели в мазанку взять, да поздно…
У входа в загон стоял вверх дном большой котел. Чабан подвел нас к нему, осторожно смахнул с днища и боков налипший снег и перевернул. В углублении, кругло очерченном тяжестью казана, как на блюде, едва виднелся нечеткий след сапога. Каратай-ага минуту-другую приглядывался к следу, затем вновь прикрыл его котлом и медленно начал кружить вокруг загона и мазанки. Порой он останавливался, наклонялся, опускал руку в снег, ощупывая что-то под ним голыми пальцами. Круги его делались все шире и шире.
Чабан смотрел на старика с таким почтением, что даже снял шапку и стоял с непокрытой головой. Мне тоже было интересно наблюдать за действиями следопыта, но больше меня занимало сейчас иное. Почему Каратай-ага сказал про нашего ягненка, что он чужой? Почему в одной отаре — разные тавро?
— Уважаемый! — обратился я к чабану. — Какое тавро у вашей отары?
Чабан с готовностью повернулся ко мне, чувствуя себя кругом виноватым и, видимо, считая, что этот вопрос имеет прямое отношение к поискам.
— Буква "С", — произнес он торопливо, комкая в руках шапку.
— У каждого чабана — свое тавро или одно на всю отару?
— Одно.
Он смотрел на меня так, словно хотел угадать, какой ответ я хотел бы получить.
— Буква "Н" — чье тавро? — продолжал я.
— "Н"? Такого у нас нет.
— А какие еще есть?
— Больше нет. Только вот… — он замолчал в растерянности.
— Ну, говори, говори, яшули! Дело-то серьезное!
— Еще тавро "К" есть. Но это овцы не наши.
— Чьи?
— Хозяина… Их немного — полсотни.
— А-а-а, — с деланным равнодушием сказал я, хотя опять ничего не понял. — Сур-то с каким тавром?
Чабан виновато опустил голову.
— "С"… То есть должно… Только не успели.
Каратай-ага вернулся к нам мрачный как туча.
— Замело все! — проговорил он. — Нет следов. На лошади он приезжал. Был кто-нибудь?
— Нет. Никто не приезжал.
— И собаки не лаяли?
— Да как сказать, — замялся чабан. — Может, и лаяли…
— Только вы спали, — закончил за него Каратай-ага.
— Измучились. Разве у вас не так было?
— Так. Но собак бы услышал.
— Значит, никаких надежд? — спросил чабан.
— Подумать надо, не торопи. След знакомый, а чей — не вспомню.
Обратную дорогу мы ехали молча. Лишь у самой мазанки, спешившись, я спросил старика:
— Много у вас хозяйских овец?
— Пятьдесят две, — ответил Каратай-ага без запинки.
— Богатый хозяин! В одной отаре полсотни, в другой… — сказал я, подумав при этом: "Ответит ли старик, если спрошу напрямик — кто он, этот хозяин?"
— Расходы у него большие, — усмехнулся Каратай-ага..
"Касаев? — мелькнула у меня догадка. — Неужели Касаев?"
Что-то мешало мне спросить старика прямо. Больше всего, наверное, опасение попасть самому в неловкое положение и поставить в такое же положение Каратая-ага. Вдруг скажет возмущенно: "Ты что, заболел? Не выспался?" Или не хотелось мне самому думать о Касаеве дурно?
С неприятным чувством вошел я в мазанку. Ягненок, лежащий у порога, увидев нас, заблеял, подбежал ко мне и прижался к ногам, вспомнив, наверное, бутылку с молоком. Я отстранил его.
— Опять голодный! — ласково сказал Каратай-ага, поднимая его на руки. — Сейчас, потерпи немного.
"Чтобы ни одна овца не пропала! Лично будешь отвечать!" — всплыли в памяти жесткие слова шофера Касаева, навестившего нас ночью. О чьих овцах он так заботился? И почему столько внимания уделяет Каратай-ага именно этому ягненку? Не потому ли, что у него на ушках тавро — буква "К", похожая на "Н"?
Ох, как все стало сложно!
8
Тягостные мои раздумья оборвал далекий рокочущий гул. Сначала я не поверил своим ушам, но гул быстро приблизился, завис, оглушая, над мазанкой.
— Вертолет! — закричал я. — К нам! Яшули! Вертолет!
Мы выбежали наружу. Над заснеженной, равниной бушевала пурга, поднятая могучими винтами. Но вот они остановились, пурга улеглась, из вертолета выпрыгнул летчик, весело подмигнул:
— Живые? Принимай груз!
Спотыкаясь и падая, к нам издалека бежали по снегу Орамет с помощниками. Мне показалось, что один из парней опять размазывает слезы по лицу. Если это было так, то на этот раз — слезы счастья!
Как мало надо, оказывается, для того, чтобы быть счастливым! "Ваше представление о счастье?" Глупый вопрос. И так ясно: счастье — это куча плотных, перевязанных проволокой тюков прессованного сена. От счастья знакомо пахнет травами у подножия Копет-Дага. Мы старательно укрыли тюки брезентом. Сено должно было распределяться строго по норме, как в тяжелые военные годы распределялся хлеб по карточкам. Его хватит на несколько дней.
Долой все расчеты! Оно бесценно, это сено! Сколько бы ни стоило! А Касаев — молодец и умница!
Теперь хоть немного можно будет перевести дух.
Однако общее ликование продолжалось недолго. Каратай-ага быстро остудил наш восторг.
— Пригони отару! — приказал он подпаску. — А вы продолжайте работу.
— Дай отдохнуть! — взмолился один из помощников Орамета.
— Вечером будем отдыхать! — неумолимо отрезал старик.
Летчик, уже поднявшись в вертолет, высунулся из кабины.
— Алле! Случайно, корреспондент Атаджанов не у вас?
Я поспешил откликнуться.
— Держи! Приказано передать!
Он протянул мне небольшой сверток.
Вертолет еще не скрылся за горизонтом, а я уже в нетерпении вскрыл сверток. На снег упали нарядные теплые варежки. В руках осталась моя топкая меховая безрукавка, которую я оставил дома. В нее было завернуто что-то твердое. Бутылка. Ого! Коньяк пять звездочек. Спасибо, Садап, спасибо, родная.
Из кармана безрукавки белело письмо.
"Верблюжоночек! Как ты там? Не скучай! Посылаю тебе теплые вещи и растиранье на тот случай, если простудишься. Мне сказали, что ты в Аджикуйи. Постаралась сделать так, чтобы один из первых вертолетов направили к вам. У меня все в порядке. Только очень устала. Прихожу с работы поздно и сразу валюсь без сил в кровать. Зато всё организовали, всё обеспечили. Целую тебя, твоя Садап".
Я вытащил пробку из бутылки: в нос шибануло каким-то отвратительным снадобьем.
— Эх, ребята! — сказал я. — Думал на прощанье с вами по глотку пропустить, да не придется. Лекарство жена прислала.
— Ты что, болен? — спросил Орамет.
— Нет, на всякий случай.
— Такую жену на руках бы носил, — с грустью произнес он.
— Не женат?
— Где тут женишься! — Орамет с досадой махнул рукой. — А если и женишься — все равно врозь жить, как Каратай-ага. Он здесь, с отарой, она — там… Значит, уезжаешь?
— И так задержался. Вчера должен был послать материал. Выговор обеспечен.
— Ну и ну! Человек работал день и ночь, а ему выговор!
— Главное — со своим делом справляться! — повторил я слова Каратая-ага, слышанные накануне.
Старик, до сих пор молча стоявший поодаль, кашлянул:
— Спасибо за помощь. Разреши спросить: выходит, со своим делом ты не справился?
Я не знал, что ответить. Мое дело — дать радиорепортаж. А в магнитофоне у меня единственная запись: несколько слов, сказанных Каратаем-ага, и блеяние нашего ягненка. Да и то не нашего… Чужого!
Я почувствовал вдруг, как меня душит нехороший смех: невольно представил лицо Мухаммедоразова, который захотел прослушать мой репортаж. Вот он заправляет ленту, нажимает клавишу магнитофона. "Бе-е-е…" — жалобно несется из аппарата. Главный ждет. Лента ползет с тихим шорохом. "Бе-е-е…бе-е…" Щелчок, лента кончилась. Все! "Он что, с ума сошел, этот Атаджанов?" Кто-нибудь рядом скажет задумчиво: "Неостроумно. Жалкое подражание: "Саранча летела. Села. Все съела. И опять улетела…" — "При чем здесь саранча! — вскинется главный. — Мы его не на саранчу посылали!" — "Это у Пушкина…" — "Ну-ка, вызовите ко мне вашего Пушкина!"
Чабаны с удивлением смотрели на меня. С трудом я подавил смех.
— Что вам сказать, яшули? Не торопите. Вы ведь тоже пока не нашли сура.
— Тебе, конечно, виднее, — проговорил Каратай-ага. — А только я бы на твоем месте записал наши слова. Ты пошел по следу, никто не знает, куда он тебя выведет. Наши голоса могут пригодиться в дороге, сынок.
"Он прав!" — подумал я.
