Можно проследить, как колебалась мысль экономистов (в том числе, разумеется, Мальтуса, а не только Рикардо и Маркса) в вопросе о земле, сельскохозяйственном труде и продукте, о собственности на землю и земельной ренте, о самой природе.
В «Капитале» Маркс намеревался проанализировать и описать капиталистический способ производства и буржуазное общество в соответствии с бинарной (диалектической) схемой: оппозицией «труд – капитал» и «буржуазия – пролетариат»; что предполагает оппозицию «прибыль – заработная плата». В этой полярной оппозиции – а также в конфликтном процессе, который она позволяет формально изучить и, как следствие, интеллигибельным образом сформулировать, – отсутствует третий исторически сложившийся член: земля, класс землевладельцев, земельная рента, сельское хозяйство как таковое. Обобщая, можно сказать: выдвижение на первый план подобной бинарной оппозиции конфликтного (диалектического) характера предполагает подчинение истории экономике (как реальности и понятию) и, как следствие, растворение или поглощение экономикой как таковой многочисленных образований (среди прочего – города), относящихся к историческому времени, то есть предшествующих капитализму. В рамках подобной схемы пространство социальной практики незаметно; время играет ничтожную роль; сама же схема относится к абстрактному ментальному пространству. Время сводится к мере общественного труда.
Маркс, однако, быстро ощутил – и не мог не ощутить, – что материал сопротивляется редукционистской схеме (которую унаследовали в неизменности, еще усугубив, вместо того чтобы скорректировать, многие «марксисты» и все без исключения догматики)[161]. Откуда шло это сопротивление схеме? С самых разных сторон, и прежде всего от изучаемой реальности – самой земли. Ни собственность на землю, ни политическая роль землевладельцев, ни специфические черты сельскохозяйственного производства в мировом масштабе не исчезли. А следовательно, наряду с прибылью и заработной платой сохранилась и земельная рента. Более того, проблемы, связанные с земельными недрами и их запасами, с земной поверхностью и с пространством планеты, со временем приобретали все большее значение.
Именно поэтому «план» «Капитала» так необычен и с трудом поддается восстановлению. Под конец у Маркса вновь, и с еще большей силой, звучат рассуждения о земле и собственности на землю; о собственности на недра, шахты и горные породы, на водные и лесные ресурсы; о животноводстве, строительстве и застройке. В то же время поразительно большое внимание уделяется теории ренты, хотя она и осталась незавершенной. Наконец (и это главное), Маркс предлагает трехчастную схему. Капиталистический способ производства и буржуазное общество содержат не два, а три элемента, три аспекта или «фактора»: земля (госпожа земля) – капитал (господин капитал) – и труд (трудящиеся). Иными словами: ренты, прибыль, заработная плата. Отношения между тремя этими членами еще нуждаются в прояснении и толковании[162]. Три члена, подчеркнем еще раз: три, а не два (заработная плата и капитал, буржуазия и рабочий класс). Земля – это не только сельское хозяйство, но и недра с их ресурсами. А также национальное государство, связанное с определенной территорией. Следовательно, и абсолютная политика и политическая стратегия.
На этом кончается «Капитал». Почему он не был завершен? Теперь мы начинаем понимать причины его незавершенности; болезни Маркса повинны в ней лишь отчасти.
Сегодня необходимо вновь обратиться к этому образцовому, пусть и неполному сочинению – не как к предписанию, а как к источнику вопросов. Именно сегодня, ибо капитализм и, шире, экономический рост могут сохраняться, лишь распространяясь на пространство в целом: на землю (поглощая город и сельское хозяйство, что можно было предвидеть уже в XIX веке, а кроме того, порождая новые секторы экономики, в частности досуг); на недра, то есть ресурсы, скрытые в глубинах морей и суши, в энергии, в сырье; наконец, на то, что можно назвать надземным пространством, то есть на объемы, высотные строения, на пространство гор и других планет. Пространство, земля и ее поверхность, не исчезли, не были поглощены промышленным производством; напротив: они интегрировались в капитализм и выступают как особые, расширяющиеся элементы или функции. Активно расширяющиеся: вызывающие скачок производительных сил, новые модальности производства, но в рамках капиталистического способа производства и капиталистических производственных отношений; иначе говоря, это расширение (производства, производительных сил) сопровождается опять-таки воспроизводством производственных отношений, с которым так или иначе связаны как захват всего предсуществующего пространства, так и производство нового пространства. Капитализм не только завладел целиком всем предшествующим ему пространством, всей Землей, но и стремится произвести новое, собственное пространство. Каким образом? Путем урбанизации и с ее помощью, под давлением мирового рынка. Под действием закона воспроизводимости и повторяемости, сводя на нет различия в пространстве и во времени, уничтожая природу и природное время. Нет ли опасности, что экономика, фетишизируемая в рамках мирового рынка, и обусловленное ею пространство, возведенная в абсолют политика уничтожат собственную основу – землю, пространство, город и деревню? И, как следствие, самоуничтожатся?
Некоторые новые противоречия, порожденные распространением капитализма на пространство, породили ряд репрезентаций, быстро получивших самое широкое распространение. Репрезентации эти извращают и замалчивают проблемы (проблематику пространства); они скрывают именно противоречия. Возьмем загрязнение среды. Оно существовало во все времена; группы людей, деревни и города всегда сбрасывали в природу свои отходы и мусор; однако симбиоз (обмен энергией и материалами) природы и общества сильно изменился, а возможно, и распался. Именно это выражает (и скрывает) выражение «загрязнение окружающей среды», метафора самых обычных явлений – нечистот, дыма и т. п. Понятие «окружающая среда» – это типичная метонимия: переход от части (фрагмента пространства, более или менее плотно заполненного предметами и знаками, функциями и структурами) к пустому целому, определяемому как нейтральная, пассивная «среда». Окружающая кого? Или что? Эти насущные вопросы остаются без ответа.
Нам показалось уместным повторить здесь замечания, уже сделанные в другой работе. Почему? Потому что идеологию продолжают наделять магическим происхождением и магической силой. Буржуазная идеология, простое «зеркальное» отражение реальности, якобы обладает способностью воспроизводить эту реальность и ее производственные отношения. Каким образом? Затушевывая противоречия? Да; но также, вопреки зеркальности, выводя на поверхность нацию и национализм. Весь абсурд псевдотеории становится ясен, если внимательно приглядеться к тому, что именно она будто бы объясняет, обходя стороной исторический момент (генезис национальных государств). В троичной теории Маркса идеология и политическая практика неразрывно связаны. Власть удерживает вместе и воспроизводит по отдельности (соединяя и разделяя, в рамках конъюнкции-дизъюнкции) Землю, Труд, Капитал.
Позднейший продуктивизм не уловил значения и смысла критики политической экономии у Маркса. Маркс критикует само понятие политической экономии как науки. Наука претендует на роль познания производства и производительных сил. Подобные утверждения и действия экономистов – мистификация читателей и самих себя. Что они описывают? Условия дефицита и паллиативные меры. Они прямо или косвенно, цинично или лицемерно проповедуют аскетизм. Задолго до XVI века, быть может, в глубине Средних веков, а может, еще раньше, во времена упадка Рима и зарождения иудеохристианства, западное общество сделало выбор в пользу накопления, а не жизни. Оно породило разрыв, терзающее его драматическое противоречие между наслаждением и экономией. По прошествии многих веков политическая экономия рационализирует этот скрытый во тьме времен основополагающий выбор. Она рождается как наука, когда в социальной практике берет верх экономика: стремление к накоплению ради и с помощью прибыли, ради расширенного накопления.
Кто же такие экономисты, согласно Марксу? Поборники (относительной) нищеты, перехода от архаического дефицита к возможному изобилию. Они изучают случаи этого (относительного) дефицита и способствуют несправедливому распределению «благ». Их псевдонаука идеологична по сути своей; она содержит в себе и прикрывает определенную практику. Экономисты познают дефицит как таковой; они представляют собой не его выражение, но конкретное, хотя и слабо разработанное сознание недостатков производства. По Марксу, именно в этом состоит смысл политической экономии. Вернее, экономия является политической в этом смысле. Она позволяет государственным деятелям, политической власти распределять нищету. Конкретные производственные отношения порождают распределение, потребление. «Распределение» происходит под вывеской свободы, равенства – и даже братства и справедливости. Закон кодифицирует его правила. «Summum jus, summa injuria»[163]. Право, правосудие оформляют несправедливость, а равенство прикрывает неравенство, которое от этого не перестает быть вопиющим, но становится еще более непреодолимым.
