— Не пойду! — Между идолом и духом точно невидимый канат натянулся. Пару мгновений они тягались — деревянный идол и упирающийся дух. Скольжение остановилось. Не вставая, дух начал отползать назад — медленно, мучительно, будто разрывая клейкие нити. Губы идола скривились в гримасе разочарования и снова застыли в неподвижности. Сказал бы одеревенели, так они всяко деревянные.
Донгаров бубен зарокотал громче и настойчивей:
— Этот дух был из Нижней земли, кыыт-кыыт, потом из Верхней земли, кыыт-кыыт, у него румяное от крови лицо, кыыт-кыыт, от него везде большая беда, кыыт-кыыт, я поймаю этого духа!
Из груди, ладоней, стоп и коленей Хадамахи, извиваясь, как змеи, поползли туманные веревки и медленно потянулись к духу раздора. Аякчан и Хакмар стояли далеко, но было видно, что веревки ползут и от них, сплетаясь вокруг Илбиса.
— Шаман вас высосет… Насмерть изведет… — цепляясь удлинившимися когтями за поверхность Черной реки, прохрипел дух. — Он же черный, вы ему нужны, чтобы силу брать!
Хадамаха понял: когда сеешь раздор, главное — искренность, правдивость и убедительность. Донгар сейчас тянул из них силу, правда? Правда! Хадамаха даже чувствовал слабость, как бывает от голода. Донгар — черный шаман, которому ни друзей заводить, ни заботиться о них не положено. И снова правда! А уж сколько искреннего беспокойства за судьбу троих несчастных, попавших в лапы черного, звучало в голосе Илбиса — не измерить и не сосчитать.
Хадамаха почуял, как гнев на черного шамана вспыхивает в его груди. Туманные нити, ползущие от Аякчан и Хакмара, вдруг замерли, обвисли, как дохлые змеи. Хакмар потянул из ножен меч, а в руке Аякчан вспыхнуло Голубое пламя. Хадамаха сам готов был сорваться с места и кинуться к Донгару, бить морду предателю…
— Стоять! — От пронесшегося над Черной рекой рева заложило уши — так сильно, что Хадамаха не сразу понял: ревет он сам. — Мы Донгара давно знаем; кого будем слушать: его или эту тварь?
— Давно знаем. Тысячу Дней… — тихо, но отчетливо слышно даже издалека прошептала Аякчан.
— Это — наш Донгар! — внушительно рыкнул Хадамаха… и стихший бубен снова зашелся быстрой дробью.
— Злой дух не хочет покорным быть, прошу вас о помощи… — пел Донгар, и тянущиеся из тел его друзей призрачные нити начали сплетаться вокруг Илбиса в плотный невод, как на крупную рыбу.
— Разум вам черный шаман затуманил, души захватил! — Дух раздора отчаянно рвался, пытаясь отклеиться от поверхности Реки.
— Упорный, — похвалил его Хадамаха. Тянущиеся от него и ребят нити прошили ткань Черной реки, подводя сеть под духа раздора. Горловина пока еще призрачной, как паутинка на ветру, сети тянулась к Донгарову бубну, подрагивая в такт быстрым ударам.
— Я загоню духа в идола, кыыт-кыыт, пойду в край, где леса, кыыт-кыыт, с пойманным духом вернусь домой…
Дух раздора вдруг перестал дергаться. Точно смирился. Нет. Точно сосредоточился. Хадамаха успел предостерегающе заорать и перекинуться. В черной воде у его ног распахнулась пасть, усеянная острыми игольчатыми зубами. Медведь качнулся назад — отпрыгнуть скорее! И замер, отчаянно балансируя лапами, башкой и хвостом. Ни за что не сходить с места, так сказал Донгар! Пасть впилась зубами в переднюю лапу. Боль была раздирающей. Что раздирает, то во власти духа раздора! Медведь ударил лапой — когти вошли в мягкое, слабо чвякнувшее. Нанизанное на когти розовое гладкое тело громадного, в медвежью лапу толщиной, червя показалось над водой, но страшные зубы только вгрызлись глубже. Медведь тащил… но червь растягивался, растя-ягивался… От боли мутилось в голове. Сквозь пляшущие перед глазами цветные круги он увидел Хакмара, отмахивающегося мечом от мелких черных тварей, вооруженных жуткими крюками для раздирания мяса. Вокруг Аякчан сияющим хороводом носились Огненные шары и бабахали взрывы. На медведя нахлынуло отчаяние — и он вдруг понял, что отчаяние не его. Лапа горела, как в Огне, боль лишала сил, а ему чудилось, что это болят руки под тяжестью бубна и колотушки, что вместо рева в горле клокочет шаманская песнь, и, срывая голос, он выкрикивает почти бесполезные слова, понимая, что все, не сладили! Твари раздора рвут ребят, и истончается, слабеет сплетенная шаманством сеть, и кривится в мерзкой ухмылке дух раздора, готовый вырваться на волю…
Медведь разозлился и… багровая ярость племени Мапа хлынула из него — да в шамана, а оттуда в шаманский бубен, а оттуда в сеть. Тонкие, почти прозрачные нити налились густой чернотой, уплотняясь прямо на глазах и стягиваясь вокруг пронзительно завопившего духа. Медведь увидел, как там, где сражалась Аякчан, полыхнуло Пламя — и ощутил себя легким и прекрасным, как пляшущий в костре Огонь. Его тело вдруг охватил Жар, убийственный для любого, но в тот миг он наслаждался Жаром, как теплом разогретого чувала. Жар пронесся сквозь него — Пламя взвилось вокруг Донгара и ударило из шаманского бубна, разливаясь по уже накачанным медвежьей силой и яростью нитям. Оплетающая Илбиса сеть полыхнула сапфировым Огнем. И в тот же миг медведь ощутил тяжесть меча в лапе и прежде, чем он успел разобраться, откуда взялся меч, почувствовал, как бушует в его жилах Алое пламя, способное плавить металл. Новый шквал Огня, по-мальчишески дерзкого, уверенно-деловитого, как горские мастера, и стремительного, как горские мечники, пронесся сквозь тело медведя. Из Донгарова бубна выплеснулся столб Алого пламени, и рубиновые нити вплелись в ловчую сеть шамана, соединяясь с сапфировыми. Донгар, дымящийся, в горелой парке и странно лохматый, будто медведь, лихо крутанул бубен, затягивая горловину сети. Напитанные силой и двойным Пламенем веревки облепили духа раздора, сжимаясь вокруг него в тугой кокон. Донгар рванул бубен на себя, и бьющийся и визжащий сверток поволокло к идолу.
Разомкнулись деревянные губы, идол гулко захохотал. Похожая на дупло глотка раскрывалась все шире и шире.
— Это еще не все! — визжал дух раздора. — Раздор легко разжечь — трудно потушить! Вы еще пожалеете-е-е! Не хочу-у!
Донгар взмахнул бубном. Сеть со спутанным духом описала широкую дугу… и вопящий Илбис с размаху влетел в раззявленный деревянный рот.
«Метко вбросил, не хуже, чем я!» — мысленно похвалил медведь.
Идол вспыхнул изнутри. Потоки двухцветного красно-сапфирового Огня вырывались у него из грубо прорезанных глаз и едва намеченных ушей, рой ярко-алых, голубых, золотых и серебрянных искр взвился плотным облаком, потом бабахнуло… и маленькая, до черноты закопченная и обожженная деревянная фигурка упала на подставленную ладонь черного шамана. У идола был перекошенный жабий рот с торчащим из него единственным клыком и безумно выкаченным глазом. Другой глаз был плотно зажмурен.
— Зря я, однако, у Канды в учениках маялся? — сам себя спросил Донгар. — Нашел ведь таки! В этом самом идоле отец Канды духа раздора Илбиса держал, а до него — его отец, а до того — дед да прадед. Только Канда слаб оказался — торговец он, не шаман. Против природы не попрешь.
— Тебя послушать, так на Сивире раздоров не было, потому что семейство шамана Канды братца Илбиса в идоле держало, а вовсе не благодаря постоянным усилиям Храма? — возмутилась Аякчан, но как-то слабо, без Огонька. Только искры на пальцах сверкнули.
— Вот только не надо про Храм! — скривился Хакмар. — Я, кажется, только что был тобой! Я теперь про ваш проклятый Храм столько знаю! Слово егета, быть медведем и шаманом мне понравилось больше!
— А мне не понравилось побывать тремя парнями по очереди! — взвилась Аякчан. — Медведь и правда среди вас самый приятный! Лохматенький…
— Вот сейчас Хадамаха скажет, кем ему хуже всего пришлось! — пригрозил Хакмар, поворачиваясь к уже принявшему человеческий облик Хадамахе. — Хадамаха, что скажешь?
— Скажу, что понял! — откликнулся Хадамаха. Он держал на вытянутых руках дохлого червя с зубастой пастью. Потянул… червь послушно растянулся чуть не вдвое. Отпустил… чпок! Червь стянулся обратно. Хадамаха поднял полные благоговейного ужаса глаза. — Понял, из чего жители другого мира шьют штаны! — он похлопал по даренным на Верхних небесах штанам. — Из червяков!
Свиток 48,
рассказывающий о бесславном мордобое и скандале
Отец, ты что делаешь?! — отчаянно закричал Хадамаха.
Только что в сером туманном берегу Черной реки распахнулся лаз, и Хадамаха прыгнул туда вместе с ребятами. Мир привычно перевернулся перед глазами — к чему только не привыкнешь, если дружишь с черным шаманом! — и Хадамаха грянулся об землю. Об среднюю Сивир-землю. Поднялся, с усилием подбирая под себя руки-ноги, и понял, что шарахнулся даже сильнее, чем думал. До цветных маячек перед глазами. Маячилось ему несусветное — вырубка перед Буровой, по которой словно прокатилась битва. Валялся знакомый Хадамахе дед, тот самый, что с ковриком. Сейчас он сам походил на свой коврик — безжалостно скомканный и отброшенный прочь.
