Еще, должен сказать, мне нравится в сегодняшней западной молодежи то, что как-то совсем уж затюкали крикуны прошлого десятилетия, — уверенное и горячее стремление к получению серьезного образования, максимума знаний, серьезной профессии. Почти не слышно больше о каких-то беспорядках в университетах, в них опять восстановлен дух уважения к учебе. Библиотеки переполнены. Явно наблюдается крен в выборе объекта учебы — большинство выбирает теперь дисциплины практические. На различных курсах, организующихся соответственно потребностям на рынке труда, обычно заняты все места. Не бросается в глаза пустая расточительность, бездумная трата денег, каковое явление было огульным в прошлом десятилетии. Ну это понятно: лишних денег у родителей стало меньше. Но, кажется, не только в одном этом причина. Это ведь тоже проявление общего более серьезного отношения к жизни.
Западные молодые явно менее циничны, чем их предшественники. Повседневный реализм они пытаются объединять с идеализмом в лучшем смысле этого слова — и вообще с теми моральными критериями, которые выдержали экзамен времени.
Все эти тенденции в целом обнадеживают. Забавно, что они проявились, несмотря на то обстоятельство, что много школьных и университетских кафедр захватили преподаватели, которые как раз десять лет назад сами были юными и повыходили из групп, проповедовавших и моральную анархию, и экстремизм, и маоизм, и все тому подобное. Пожалуй, здесь играет роль принцип отталкивания, стремление к непохожести. Как ни стараются эти горе-преподаватели воспитать себе продолжателей, а молодежь как раз и не хочет на них походить. Приходилось не раз читать панические предсказания, что эта волна анархиствующих преподавателей ведет к катастрофе в области образования на Западе. А оказалось, как все в жизни, сложнее и неожиданнее, и худо вдруг привело к добру.
Конечно, и много всякого недоброго и неприятного есть среди сегодняшней западной молодежи, но я, повторяю, старался выделить главное, типичное, а оно оказывается крепким и многообещающим. И знаете, так хочется верить, что все в мире обернется все-таки к лучшему. Почему не верить? Если сильно верить, то уверенности прибавиться, а это уже лучше.
28 октября 1977 г.
Мост и шпион
Плыли мы как-то на речном пароходе с мамой по Днепру, было дело еще в пламенные годы тридцатые, — первое мое великое путешествие, от Киева до села Британы, четвертым классом, палубные места, благодать, хоть под шлюпкой спи, хоть под стенкой машинного отделения. Но поскольку было лето, то мы с узлами поместились наверху, у самого капитанского мостика, вона как — и солнышко греет, и от ветра укрытие.
Хорошо ездить четвертым классом. Я потом сколько плавал — и все норовил взять палубное место, потому что оно несравненно лучше, чем дорогое, с почти гарантированной площадью для лежания, третьего класса. Те буржуи, что едут третьим классом, лежат где-то в трюме вповалку впритык один к одному, вонища, духотища, вода по полу перекатывается, словно корабль тонет, пот с них течет, и клопы их поедом жрут. Что клопы? Какой же пароход без клопов? Клопы очень любят путешествовать. Я, например, встречал их и в купейных вагонах дальних поездов, и в каюте люкс океанского лайнера «Адмирал Нахимов», ну про мелкий транспорт — автобусы там, электрички, трамвай — тут вы и сами, надеюсь, сколько раз видели, как по спине стоящего перед вами в давке пассажира так и чешет клопина, мерзавец; и возникает непонятная ситуация: снять его тихонько и казнить давка не позволяет, руку не высвободить; сказать человеку — так что это даст? Еще обидится, да и клоп-то, может, не его, а принадлежит городскому коммунальному хозяйству; и так вы себе стоите и наблюдаете, молясь лишь, как бы он на вас не пошел. Что лайнер «Адмирал Нахимов» — я в самолете, рейс Москва — Ленинград, с клопами летел, лично, видел своими глазами и отбивался своими руками. На космических кораблях, естественно, я не летал, но совершенно серьезно и не в порядке зубоскальства, а вполне естественно можно спросить: если они уже и в реактивные лайнеры проникли, то чем, в принципе, застрахованы корабли космоса? И когда начнем осваивать Луну и Марс, то не завезти бы туда клопа… Вы смеетесь, а я не шучу. Сейчас, конечно, соблюдаются меры, стерилизации там, но потом, когда это дело станет рутинным, там, глядишь, Валька-стерилизаторша заболтается, Верка-инсектологичка в буфет за апельсинами побежит, ну и…
Но я прошу прощения: отвлекся совсем в другую область. Я ведь начал рассказывать, как мы с мамой ехали на пароходе. Мне было лет семь, первое путешествие — плавание. И только мы совсем уже хорошо, благодатно расположились под капитанским мостиком, на солнышке, как началась страшная паника. Матросы побежали по палубам, по трапам, кричали, гнали: все вниз, с палубы вниз, окна закрыть!
Мост! Мост впереди показался. А мост, как известно, есть страшная государственная тайна. Никто из смертных не может видеть его даже краем глаза, если не обладает на то особыми полномочиями. И потому на всех пароходах при приближении к мосту всех загоняли вниз, закрывали выходы, зашторивали окна и задраивали иллюминаторы, а отбой наступал, лишь когда мост уже был в километре или двух за кормой.
Да, да! Не верите мне — спросите пожилых людей. Ведь так-то было в добрые прежние времена. Оборона страны была у всех на устах. Шпионов было видимоневидимо. Сейчас трое собираются — один стукач, а тогда трое собирались — один был шпион. Или хотя бы, по меньшей мере, какой-нибудь вредитель. Саботажник!
А Родина наша так велика, много в ней лесов, полей и рек. А на всех этих реках мостов!.. И все — стратегические объекты, и все — государственная тайна!.. Боже мой, сколько это раз надо было бегать с палубы в трюм и задраивать иллюминаторы! Да не с вещами же, а налегке.
И после второго или третьего моста вернулись мы с мамой к нашим узлам — а одного уже нет, того, самого важного, с буханкой хлеба и луковицами, и еще глиняный горшочек был с домашним смальцем — пропитание-то на все путешествие! Мама горевала, мама вора проклинала. А уже на горизонте следующий мост.
И вот… слушайте, слушайте, как рождаются саботажники, как готовы Родину продать за горшочек смальца. Я эту страшную тайну ни тогда, ни после никому-никому не открыл. Вот только теперь, когда прошло уже сорок лет, рассказываю наконец, что тогда было. В первый раз рассказываю.
Мы не пошли в трюм. Еще матросы не показывались, чтоб гнать, а мы тихонько залезли под какие-то брезенты, сваленные тут же под капитанским мостиком, сделали себе щелочки и — мама от узлов глаз не отрывала, а я… А я, маленький вредитель-«саботажник», во все глаза, с замирающим сердцем и с душой в пятках смотрел на мост. И я запомнил его во всех деталях, так что хоть сейчас могу начертить. Правда, не знаю, где он, но — запомнил. Нет, я не старался, оно, как назло, само запоминалось. И был то, на мою беду, не какой-нибудь плюгавенький пешеходно-гужетранспортный, а настоящий, добротный железнодорожный, может, еще до революции строенный какой-нибудь немецкой компанией, так что у нее-то в архивах и чертежи, может, хранились, но не нашего ума было это дело, а главное было то, что смотреть-то — нельзя!
А вы знаете, как выглядит добротный железнодорожный мост снизу, если смотреть с проходящего под ним парохода? Этакое гулкое, железно-ржаво-величественное, с эхом между позеленевшими быками-устоями, вокруг которых жутко бурлит течение — это такое нечто, такая государственная, стратегическая тайна, в лицо которой я тогда, в свои семь лет, посмотрел как в лицо Медузе Горгоне. Но не обратился в камень, остался жив, и лишь погрёб увиденное глубоко в себе. С тех пор при словах «государственная тайна» у меня всегда смутно возникал образ того жуткого моста.
Потом, в конце войны, у нас в хате часто стояли постоем военные и даже какой-то маленький штаб однажды располагался, и я, конечно, крутился между ними — и я видел, как офицеры имели не советские карты, а немецкие преподробнейшие карты нашей местности, и Днепра, и мостов, конечно, и чуть не каждого колодца и одинокого дерева; это считалось удачей — достать немецкую карту, потому что на советских все было спутано, указаны дороги, которых нет, не указаны мосты, которые есть, а если и указаны, то отнесены далеко в сторону. Так мы путали врага, так мы маскировали свои государственно-стратегические секреты. У нас всегда на этот счет — и прежде было, и поныне есть — ой как строго. Каждый ребенок уже в детском саду учится чему? Бдительности. Мы — самый бдительный на свете народ, наверное.
Вот я еще помню, как в вагоне московского метро шпиона поймали. Тогда метро было новинкой, шуму, крику. И поехали мы с мамой году этак в 39-м хоть краем глаза взглянуть на столицу нашей Родины Москву и на метро, конечно, первым делом. Сошли с поезда на Киевском вокзале, спустились под землю на лестнице-чудеснице (боже мой, как она мне понравилась!), впихнулись в превеликой давке в вагон метро — и поехали.
