Не думаю, чтобы он преуменьшил. Это не вяжется чисто психологически: он ведь жаловался, как это было страшно. В таких случаях есть искушение скорее преувеличить. Но, допустим, число жертв составляло 9 миллионов. Это тоже мощная цифра. «Девять миллионов», — мог бы сказать он, поняв руки… Нет, он просто, не задумываясь, привел число, которое кому как не ему лучше знать, но именно огульно, округленное. Так хозяин бесчисленного стада, прогнанного с невероятной борьбой через горные цепи в поисках сказочных пастбищ, должен знать примерную, плюс-минус, величину потерь от падежа в пути. Погонщики, безусловно, отчет ему представили. Отчет, запрятанный подальше при помпезно-фанфарном банкете по случаю достижения намеченного пункта — «историческом» съезде «победителей».
Потому что столько лет хлестали батогами, прогнали через пекло 10 миллионов голов падежа — и пришли в мертвую пустыню, поросшую чахлыми колючками. «Это есть земля обетованная, товарищи. Поднимаем целину!»
Новые поколения в Советском Союзе уже мало знают, а то и вообще не знают о том, что происходило во время коллективизации. Им предлагается официальная, ложная версия и книги вроде шолоховской «Поднятой целины».
Ленинский лозунг «Земля — крестьянам», сыгравший, пожалуй, решающую роль в победе большевиков, оказался лозунгом-оборотнем. Оказалось, что он толкуется диаметрально по-разному (как и другие лозунги, кстати). Когда отобрали у крупных помещиков землю и поделили ее, оказалось, что, собственно, дело не столько в земле, сколько в плодах с нее. А вот плоды-то новая власть и забирала, и не так редко случалось, что под метелку. Коллективизация же не оставляла крестьянину вообще ничего: ни плодов, ни самой земли. Это было по существу восстановление крепостного права, вернее — одной из его форм, существовавшей и при царизме. Тогда, наряду с помещичьими, тоже были крепостные государственные, но скорее как частность.
Это новое крепостное право не могло не вызвать отчаянного сопротивления. В колхозы пришлось загонять револьверами. Возникали вспышки вооруженной борьбы. За неимением уже врагов-помещиков Сталину пришлось применить классический способ «разделяй» к самой крестьянской массе, натравливая менее зажиточных на наиболее зажиточных. Миллионы более старательных и только потому более «зажиточных» были раскулачены, то есть ограблены до нитки, вывозились в безжизненные места Севера и Сибири, выбрасывались среди диких лесов или тундры, где в большинстве погибали, или в концлагеря, где тоже гибли. А там, где и это не помогло, как, например, на Украине или Кубани, была сделана реквизиция всех продуктов пропитания подчистую и в качестве карательной меры применен голод.
Картины голода 1932–1933 годов были поистине апокалипсическими. Съев собак, кошек, лягушек, кору с деревьев, крестьяне бежали в города, но их ловили, устанавливали кордоны. Вдоль железнодорожных путей, у станций лежали тысячи опухших, умирающих, трупов. Среди обезумевших людей возникло людоедство. По подсчетам некоторых исследователей, один этот голод унес до 7 миллионов жизней.
Писатель, пишущий книгу о коллективизации с шуточками и прибауточками, изображающий ее всего лишь как процесс перевоспитания, проводимого для пользы самих же перевоспитуемых, — такой писатель поступает, я считаю, так же, как если бы написал веселую повесть о перевоспитании в Бухенвальде или Освенциме с положительными гестаповцами, несознательными заключенными и смешным дедом Щукарем и его забавными злоключениями среди газовых камер. Уже хотя бы в свете того, что коллективизация унесла человеческих жизней больше, чем все гитлеровские концлагеря и фабрики смерти, взятые вместе.
Поэтому я считаю роман «Поднятая целина» книгой не просто сознательно лживой, но книгой кощунственной. То, что, будучи написана талантливо, с мастерством, она способна убеждать, своими огромными тиражами заслоняет массовую могилу настолько, что даже в свое время Шведская академия сочла вполне возможным дать премию Нобеля автору-«гуманисту», — это мне кажется таким кощунственным парадоксом, что только руками развести. Но время все поставит на свои места. Все поставит.
2 декабря 1977 г.
«Не было этого!»
О том, что было, говорят: «Не было».
Раньше я сильно нервничал, когда с этим сталкивался, но когда прочел Джорджа Оруэлла «1984», стал относиться более спокойно. Философски спокойно — вряд ли это мудрость, это больше самозащита, иначе ведь никаких нервов не хватит. Когда я мальчишкой попал в подмастерья к колбаснику, делавшему колбасы из лошадей, от первого зрелища убийства лошади чуть не потерял сознание. А потом — ничего. Прозаическая работа с мясом. Банальная истина: человек привыкает ко всему. Ко всему, вдуматься только! Странно.
Но сейчас я хочу коснуться темы, которая сама по себе неисчерпаема, — и потому только коснуться, — которая в советской действительности выражается формулировкой «Этого не было». Это с нею сталкиваясь, я нервничал или прямо-таки ошалевал. Когда вам говорят: «При сталинском терроре уничтожали и сажали в лагеря тех, кто этого заслуживал», тут можно спорить, доказывать, выяснять. Но когда вам говорят: «При Сталине террора не было и никаких лагерей не было. Откуда вы это взяли? Да вы что?..» — и смотрят при этом уверенными, невинными глазами, — что тут делать? Конечно, вы попытаетесь привести факты, а вам на это: «Так это ж клевета продажных империалистических агентов!» И рассказывайте и доказывайте, хоть головой о стенку бейтесь, — на это одно невозмутимое: «Не было этого».
Сегодня это кажется поразительным, но данный пример — ведь не преувеличение, не фантазия. Когда на Западе еще при жизни Сталина оказывались люди, чудом спасшиеся из советских лагерей, западные коммунисты и вообще все, кто с симпатией глядел на Сталина и счастливейшую, первую в мире страну победившего социализма, не то что не стали слушать таких беглецов, но возмущенно объявляли их негодяями-клеветниками, а их показания — вымыслом от начала до конца, плодом в лучшем случае больной фантазии. Потому что между песней «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», которую поют все народы по всей стране — это же факт! — и 15 миллионами в лагерях смерти — слишком неправдоподобный разрыв, ножницы, один конец которых есть ложь.
Но! Семи миллионов, уморенных искусственным голодом на Украине в 1933 году, — не было. Государственного геноцида, когда целые народы исчезали с их земель, а названия их республик — с географических карт СССР, — не было. Чудовищных массовых могил, наподобие винницкой, сравнимых с Бабьим Яром, но бывших делом рук не гитлеровцев, а НКВД, как и массового уничтожения ими польских военнопленных в Катыни, — этого ведь не было… А знаменитое, объявленное когда-то на весь мир заверение Хрущева, что в Советском Союзе политических заключенных нет! С какими чистыми, невинными глазами… Если бы тогда из Владимирской тюрьмы каким-то чудом вырвалась бы женщина, Галина Дидык, сидевшая с 1950 года за то, что руководила подпольной организацией Красного Креста в Тернопольской области, и рассказала, сколько тысяч одних только «националистов», и украинских, и прибалтийских, и других, не коснулась и не коснется никогда никакая реабилитация, — разные коммунисты и их поклонники опять сказали бы: клевета.
Книга Оруэлла «1984» считается фантастической, но я не читал более реалистического описания Советского Союза. Называние вещей другими именами, гротескные приемы относятся ведь к чисто художественному арсеналу средств. Герой книги работает в отделе документации Минправа, то есть Министерства правды, где занимается вот чем. Он следит за малейшими изменениями в государственной информации на сегодняшний день и новую версию должен вставить всюду, где была версия прежняя. Скажем, какая-то личность считалась героем. Теперь объявляется, что она враг. Армия служащих изымает упоминания о герое из старых подшивок газет, книг, журналов, брошюр, афиш, фильмов, звукозаписей — и вставляет туда новую версию о враге. Старые экземпляры газет набираются и перепечатываются заново, куски фильмов вырезаются и переснимаются. Если упоминание о чем-то нужно убрать — оно изымается так, что не остается следов. Будущий историк даже не заподозрит, что оно было. Не было.
Этим как раз мы занимались, когда еще я учился во втором или третьем классе, перед войной. Нам велели вынимать учебники на парты и вырывать страницы с портретами Постышева, Косиора и других «врагов», это делалось по всей стране вплоть до Книжной палаты, далее их уже не было. Наводнявшая страну сталинская «История ВКП(б). Краткий курс» после его смерти вдруг исчезла бесследно, не было такой. Уж не говорим о том, что никогда не было процентов 90 литературы первых лет революции, отражавших роль Троцкого, Бухарина и других «врагов», — все это общеизвестно, я упоминаю только затем, чтобы акцентировать результаты этого. А результаты мне кажутся иногда пугающими.
