Так Бритт потеряла ребенка. На Лиз нахлынула волна чувств, среди которых она могла распознать и легкое чувство вины, и удовлетворение.
– И как она перенесла это?
– Вот поэтому я и звоню. Боюсь, тяжело. Иногда она как будто в порядке, и ее ничто не заботит, но потом на нее находит мрачное настроение, она часами не роняет ни слова и замыкается в себе. Меня очень беспокоит, как она будет там одна в своей огромной квартире-складе. Я подумала, не могли бы вы…
Лиз ждала. По запинающемуся голосу Мэри Уильямс она понимала, что говорит с женщиной, которая легко делает одолжения сама, но которой очень трудно просить об одолжении.
– …приглядеть за ней? Я не знаю никого из ее подруг, но я помню, как добры вы были. Как вы думаете, вы смогли бы сделать это?
На секунду Лиз ощутила ослепляющий, яростный гнев. Как смеет эта женщина просить именно ее приглядывать за Бритт, когда ее муж – отец этого несостоявшегося ребенка?
Но потом, подавив в себе желание истерически расхохотаться, она поняла, в чем дело. Просто Бритт, скупая на правду и в более благополучные времена, не позаботилась о том, чтобы сказать своей мамаше, кто отец ребенка.
А не сказать ли ей правду сейчас? Но в тех краях, где она живет, женщины не заводят детей от мужей своих лучших подруг, и Лиз решила, что эта новость разобьет сердце Мэри Уильямс.
– Мне жаль, миссис Уильямс, но дело в том, что я больше не живу в Лондоне.
– А-а.
Было ясно, что она ждала не такого ответа. В ее голосе Лиз услышала разочарование и невольно смягчилась.
– Если хотите, я могла бы попросить Мел, одну из наших подруг, позвонить ей.
Она легко могла представить реакцию Мел, если бы сделала это. «Что, мне позвонить Бритт? Ты рехнулась! Так она потеряла ребенка? Ну что ж, значит, Бог еще есть!»
– О, пожалуйста, если вам не трудно. – Разумеется, она разочаровала миссис Уильямс, но это было неизбежно.
Что бы ни говорила ее мать, Бритт, насколько Лиз ее знает, сейчас сидит, наверное, дома, красит ногти и думает о своей карьере. Она, наверняка, решила, что если смотреть в будущее, то все случившееся – к лучшему.
Бритт открыла дверь своей квартиры и ступила в залитую солнцем прихожую. Она ожидала, что споткнется о кучу газет, которые забыла попросить не доставлять, и окажется по колено в открытках, счетах и рекламных проспектах не очень расторопных торговцев, предлагающих подарки к Рождеству. Вместо этого ее почта была собрана в аккуратных пачках, газеты сложены незаметной стопкой в прихожей под бамбуковым столиком, а на самом столике в горшке красовался ярко-красный гранатник, подарок ее уборщицы, миссис Уилс, которая явно побывала здесь сегодня утром. Ну, конечно, сегодня вторник. Дома она совсем потеряла счет времени.
Бритт всегда презирала этот цветок, связывая его с претенциозными салонами и дешевыми открытками, но именно этот тронул ее почти до слез. Еще неделю назад она сочла бы его вульгарным и неуместным. Но сейчас кроваво-красные листья казались ей символическими. Напоминанием. И, к своему удивлению, она была рада получить такой подарок.
Швырнув чемодан на кровать, она медленно обошла квартиру, залитую проникающими через огромные окна лучами послеобеденного солнца, выхватывавшими каждую пылинку и превращавшими ее в золото. Эта квартира пленила ее именно светом. Как ты можешь жить в этой огромной стеклянной коробке, спрашивали ее некоторые, устрашенные беспощадным сиянием летнего дня и напуганные необходимостью защищаться от полуденного солнца глухими шторами, словно здесь был не лондонский Ист-Энд, а Средиземноморье. Это потому, говорила себе Бритт, что им не довелось быть здесь на рассвете, когда вся квартира окрашивалась в цвет фламинго, или наблюдать, как солнце медленно садится за соборами лондонского Сити.
Она медленно бродила из комнаты в комнату, трогая знакомые вещи, поправляя подушки, поглаживая обивку своей белой софы. Входя сюда, она так боялась найти здесь только пустоту. Но, к своему огромному облегчению, обнаружила, что шаг за шагом возвращается в свою прежнюю жизнь.
Осознав, что уже начинает темнеть и что отопление выключено, Бритт поежилась и встала, чтобы включить его. Но потом, передумав, опустилась на колени на ковер перед огромным камином и начала свертывать старые газеты для растопки и аккуратно укладывать их на решетку, как это делала ее мать. Наконец она поднесла к ним спичку и стала смотреть, как языки пламени поднимаются в сгущающуюся темноту.
Она была дома.
Отблески огня заиграли на бронзе каминной решетки и на серебряном предмете на столике рядом. Не узнав его, Бритт встала, чтобы посмотреть, и обнаружила, что это фотография Джейми и Дейзи в серебряной рамке, поставленная Дэвидом.
Глядя на нее в свете камина, Бритт поняла, что есть еще одна вещь, которую она должна сделать до того, как вернется к своей прежней жизни, и что, если не сделает этого, ей не будет ни покоя, ни счастья.
Охваченная порывом, она поспешила в прихожую, схватила пальто и сумочку, сняла со стилизованного под гаитянский барабан крючка у входной двери ключи от машины и выбежала из квартиры.
Несмотря на сильный холод, который уже переходил в мороз и укутывал округу стылой мглой, в ванной было тепло и уютно. Время купания детей было для Лиз любимым временем дня; правда, честно говоря, еще и потому, что оно означало, что дети вот-вот лягут спать, а она сможет включить телевизор и сесть со стаканом вина перед намином. При условии, конечно, что дети лягут спать.
Этот пункт повестки дня был предметом вечных споров, пока Лиз, «доведенная до точки», по совету Джинни категорически не потребовала установить определенное время отхода ко сну, несмотря на все жалобы Джейми на колотье в ногах, судороги, боли в животе, жажду и невозможность заснуть в одиночестве. Теперь жизнь стала гораздо проще. Иногда, правда, ее вдруг охватывал страх, что он сказал правду и что колотье – мало известный науке, но известный хорошим матерям симптом вирусного менингита. Но до сих пор по утрам Джейми оказывался жив, а вечером вся история повторялась сначала.
Сидя на коврике возле ванны, Лиз старалась не обращать внимания на Джейми, который лез на корзину для белья, чтобы написать свое имя на запотевшем шкафчике, и сосредоточила все внимание на том, чтобы вынуть Дейзи из ванны и завернуть ее в огромное мягкое полотенце. Она любила этот момент, когда маленькое брыкающееся тельце ощутит ароматное тепло укутывающего его полотенца и наконец доверчиво затихнет у тебя на коленях. Возможно, что именно память о мгновениях, вроде этого, всю жизнь заставляет нас радоваться теплу мохнатого полотенца, возвращая к запаху мыла «Камея» и к чувству восхитительной безопасности на руках у матери.
