— Адам, а у тебя в Норвегии невеста есть?
— Есть, — серьезно подтвердил Адам, — зовут Марта. Она хорошо играет на рояле и учится в колледже.
— Богатая? — с внезапно вспыхнувшей неприязнью поинтересовалась Аня.
— Марта совсем не есть капиталист, — показав плотные белые зубы, засмеялся Адам, давно уже зная, за кого его вначале приняли. — Она будет учитель.
Разговор этот вскоре забылся, по крайней мере Аня забыла о нем. Адам напомнил, и не совсем обычным образом.
Через несколько дней на лекции он попросил у нее какой-то учебник и тут же вернул его. В книгу что-то было вложено. Аня открыла — там, в маленьком пакетике, лежало несколько сахарных петушков. Аня засмеялась, погрозила улыбающемуся Адаму пальцем и преспокойно иссосала петушки до конца лекции.
С тех пор это у них стало вроде забавы, доставлявшей обоим удовольствие. Любимые сахарные петушки Аня находила поочередно то в своем потрепанном портфельчике, то в толстой тетради с крупной прозаической надписью «кишечно-желудочные», то в кармане собственного пальто. Встретив после этого Адама, она скорбно признавалась:
— Адам, я опять съела твоего волшебного петушка…
Несколько раз, когда у обоих выпадали свободные часы, они отправлялись бродить по вечерней Москве. В их неясных, так до конца никогда и не названных отношениях эти прогулки остались самыми памятными и дорогими. О чем они говорили, медленно бредя, то по тихой Ордынке, то по многочисленным узким арбатским переулкам? Обо всем, наверно, что приходило на ум, — по крайней мере, Ане. Для нее делиться вслух своими мыслями было так же необходимо и естественно, как и дышать; сдержанной, не очень словоохотливой она стала много позже.
Она звонко хохотала, потешаясь, что Адам никак не может понять таких простых сокращений, как соцстрах, районо, — недоумевая, он мог топтаться у вывески с подобными названиями хоть час, пытаясь самостоятельно постичь их скрытый смысл, — горячо, не подозревая, что занимается самой откровенной пропагандой, объясняла, почему социализм обязательно победит капитализм… Иногда, завороженная огнями чужих окон, в отсветах которых, мерцая, кружились снежинки, Аня тихонько начинала рассказывать о своем родном городе на Волге, о его одноэтажных улочках, о высившейся посредине города горе, поросшей белыми березками, о матери, умершей три года назад, после чего Аня и переехала в Москву, к тетке. Такой скаредной и приторной, что Аня, поступив в институт, сразу же ушла в общежитие, и навещать которую — хуже любого наказания. Неосознанно тоскуя в такие минуты о семейном уюте, Аня становилась непривычно тихой и кроткой, а внимательно слушавший Адам — еще более предупредительным и заботливым. Ему, мужчине, хотелось защищать, опекать, заботиться о ком-то. Обычно Аня не предоставляла ему такой возможности, великолепно могла постоять за себя и сама. Недаром она, одна из немногих девчат института, крутила на турнике «солнце», лихо ходила на лыжах и не умела грустить подолгу.
— Адам, ты бессовестный! — спохватывалась она. — Я все говорю, говорю, а ты молчишь. Ну-ка, рассказывай!
— Я не молчу, я слушаю, Ани, — объяснял Адам и начинал, постепенно увлекаясь, рассказывать сам.
Теперь благодарной слушательницей становилась Аня; ярко блестящими глазами она коротко и быстро взглядывала на Адама, на его ресницы, которые казались еще пушистее от налипших на них снежинок, и незаметно переносилась мыслями в маленькую прекрасную страну, о которой он рассказывал. Ощущение реальности исчезало; знакомые арбатские переулки чудодейственно превращались в узкие улочки старинного Осло, а запорошенные снегом, спешащие с покупками москвичи — в обветренных, бородатых матросов и рыбаков, отправляющихся после трудового дня выпить в таверне кружку пенистого пива. Взволнованный, с мягким акцентом голос Адама выводил ее поочередно то к синим фиордам, то к рыбацкой избушке, стоявшей на берегу осеннего свинцового моря, — с ревущим в очаге огнем, с деревянным столом посредине и тяжелыми, навек сколоченными табуретками, — то на склоны гор, поросшие жестковатым пахучим вереском…
Так постепенно Аня составила себе представление о той стране, из которой приехал Адам и куда он скоро вернется. Пока это было, правда, чисто внешнее представление. Концерт Грига, на который они однажды отправились в зал Чайковского, помог ей почувствовать — хоть немного, хоть капельку — душу народа, суровую и нежную. Сюиты этого белоусого кудесника, смотрящего из-под добрых лохматых бровей на Аню все время, пока шел концерт, слились в ее восприятии в один вдохновенный гимн далекой стране. Особенно же поразила ее музыка к «Пер Гюнту» и ее самая блистательная часть — «Песнь Сольвейг»: в ней скрыто гремели холодные горные ручьи, щебетали птицы, высоко и чисто звучал то ликующий, то скорбный голос любящей девушки. «Верна я останусь прекрасной мечте», — в напряженную, перед взрывом восторга, тишину ушел, спадая, снежно-чистый голос певицы, и у Ани по коже поползли мурашки…
Со своих последних каникул Адам приехал неуловимо изменившимся, более сдержанным. В первый же вечер он пришел в Ане в комнату и, как только Зейнаб убежала в кубовую за чаем, достал из пиджака узкую бархатную коробочку с браслетом — голубые, словно вобравшие в себя по кусочку далекого весеннего неба чешуйки-камешки, обтянутые солнечными ободками. Наклонившись, он молча надел браслет Ане на руку, замкнул его и, поправляя упавшие на лоб густые, цвета светлой меди волосы, тряхнул головой.
— Ани, когда начнешь забывать — сними…
— Никогда!
Устыдившись прорвавшейся горячности своего ответа, скрывая охватившее ее смятение, Аня вскочила, напряженно засмеялась.
— Адам, а как поживает твоя Марта?
— Хорошо, — кивнул Адам. — Недавно она вышла замуж, я имел удовольствие поздравить ее.
— Адам, ну почему? — Аня была ошеломлена и тем, что она услышала, и тоном, каким все это было сказано.
— Так лучше.
— Кому, Адам?
— Всем, — убежденно и спокойно сказал Адам. — Всем, Ани.
Вовремя вернувшаяся с чайником Зейнаб прервала этот трудный и, главное, совершенно ненужный диалог, Аня давно понимала это.
Чем меньше оставалось до государственных экзаменов, тем все сосредоточеннее, все молчаливее становился Адам, и Аня, сама мучаясь и радуясь своему горькому счастью, понимала, что перемена эта вызвана не одними усиленными занятиями, хотя в иные дни все они, завтрашние врачи, ходили по институту с запавшими, одичалыми от бессонных ночей глазами. Прогулки сами по себе отменились, и только однажды, столкнувшись под вечер у общежития, Адам спросил:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
