Острая тяжесть, как лезвие ножа, вонзившись в душу Ивана, проникала все глубже и глубже — туда, где билась его жизнь, где он хранил свое самое заветное и самое беззащитное, и, чувствуя, что жестокая боль вот-вот поразит все это, он крикнул в отчаянье, как будто позвал на помощь:
— Васька!.. Гони!
Васька, сидевший у пего в ногах, повернулся, вгляделся в его затененное козырем лицо, успокаивающе сказал:
— Не тревожься, государь, поспеем! Кони добры!
Васька помолчал, хлестанул кнутом коренного, гикнул, опять поворотился к Ивану, жалостливо сказал:
— Смур ты, государь… Исскорбелся, вжуть исскорбелся! Тяжко глядеть на скорбь твою. — Васька вздохнул, подождал — скажет ему Иван что-нибудь иль нет… Иван молчал. Васька снова вздохнул — еще тяжелей и протяжней, — услужливо предложил: — Запою я тебе, коль желаешь?!
Иван не ответил. Васька, чуть помедлив, принялся вполголоса тянуть:
Бережочек зыблется,Да песочек сыплется,Ледочек ломится,Добры кони тонут,Молодцы томятся…
Конский топот и храп забивали Ваську. Васька, глотнув побольше воздуху и задрав вверх голову, почти закричал:
Ино, боже, боже,Сотворил ты, боже,Да и небо, землю…Сотвори нам, боже,Весновую службу!Не давай ты, боже,Зимовые службы…
— Замолчи, не подзывай волков, — снисходительно сказал Иван.
— Верно, — с радостью согласился Васька. — Вестимо, не Ивашка Нос 157. Ну да воротимся на Москву, споет тебе ужо Ивашка!
Васька смолк, решил не испытывать Иванова терпения. С недавнего времени не стало его у Ивана вовсе… Захваченный злобой, стал он недоступен, опасен, как слепой, в руках у которого занесенный меч. Даже во хмелю его не оставляла угрюмость и злоба, а если и бывал он весел во хмелю, то и тогда злоба его стояла рядом с ним неотступной, трезвой наперсницей. Васька стал бояться царя, и если даже пускался иногда в какие-нибудь потешные затеи или начинал услужливую, веселую болтовню — в душе его все равно лежал холодный комок страха, и он все время ждал: вот что-то не понравится ему и разозлит, взбесит, а что Иван мог сделать в бешенстве — Васька знал. Сам видел, как разнесло на куски в Невеле Шаховского, а намедни видел в Старице, как разделался он с городовыми старостами, дерзнувшими пожаловаться на его охоронников.
Старосты ждали его на старицком подворье, у нижних ступеней Красного крыльца, — бородатые, степенные мужики со списком в руках, из которого собирались вычитать ему все негораздые дела, учиненные его охоронниками. Список был велик, и лица старост решительны. Им и в голову не пришло, что намерились они искать управы на него самого же…
Они ждали несколько часов — терпеливые, настойчивые, верующие, что правда сойдет к ним по ступеням в образе царя, и пристанет только поклониться, как она тут же восторжествует.
И дождались, и он принял их поклоны, не зная еще, зачем они пришли к нему, но как только узнал… О, это было даже потешно поначалу, но сейчас, при воспоминании о том, что Иван сделал с этими благообразными мужиками, у Васьки даже дыхание сбилось, когда он представил, как это страшно, когда на лице маленьким костром вспыхивает борода!
…Старосты не успели прочитать свой список: взгляд Ивана, вонзившийся в них, должно быть, заставил их вспомнить всю свою прошедшую жизнь, как перед смертью, потому что стояли они перед ним живыми мертвецами, не способными даже упасть на колени с последней мольбой о пощаде.
На княжеском подворье пылал костер — от этого костра Иван и повелел Ваське принести головню и принялся поджигать ею мужичьи бороды — безжалостно, с мстительной радостью, будто истопник, разжигающий печь.
С тем и уехал из Старицы, расхохотавшись от вида обезображенных мужичьих лиц. Князь Владимир провожал его за город. Ехал князь верхом, позади царских саней… Черно было на душе у князя, черно было его лицо, будто тоже опаленное Ивановой злобой. Версты через три простились… Иван даже не вылез из саней, не обнял Владимира, только выдавил из себя:
— Прощай, братец… Здоров будь! Да нас, грешных, не забывай, и мы уж про тебя не забудем.
Владимир неожиданно опустился перед ним на колени — прямо в снег, тихо и горько, глядя неотрывно в глаза Ивана, как не часто решался смотреть, сказал:
— Прощай, государь! Доброй дороги тебе… Пусть хранит нас бог!
Иван тяжело сопнул, махнул рукой — сани помчались, а Владимир еще долго не поднимался с колен, измученно смотря им вслед.
2
В Клину, на ямском подворье, полуночную тройку не поторопились встретить. Дверь ямской избы была заперта, над крыльцом не горел фонарь… Темень. Покой.
Васька схватил валявшийся около крыльца обломок шкворня, кинулся к двери — яростный грохот прокатился в сени.
— Отворяй! — рычал Васька. — Отворяй! Почивают, выпоротки! 158 Государь у них пред крыльцом, а они зады на лавках тешут. Отворяй!! — лупил Васька шкворнем в гулкую дверь.
— Погодь ужо, я табе вдарю! — зарокотал в сенях грозный голос. Бей… бей… бей!.. — в лад Васькиным ударам подзадоривал голос. — Ужо выйду, я табе вдарю — до задницы располю! 159
— Отворяй, пес! — вскипает Васька, задетый такой непочтительностью. — Государь пред крыльцом!
— Какой еще такой государь? — Дверь отворяется. — А может, сам господь бог?
Из темноты сеней вышаркивает громадный мужичина с лицом Каина, цапает Ваську за грудки, подтаскивает к себе…
— Нешто государева указа не ведаешь, ерепён? — рокочет мужик. — Ночью не велено на постояниях службу справлять.
Васька ударяет его в грудь обломком шкворня, вырывается, злобно шипит:
— Государь — пред крыльцом!.. Голова с тебя вон, быдло безмозглое! — Васька всаживает в раззявившийся рот мужика свой кулак, зловещим шепотом начинает материться.
Такое доказательство убеждает мужика. Сплюнув кровь, он крикнул через сени в избу:
— Фронька, неси фонарь!
Пришла с фонарем девка — в белой посконной рубахе до пят, поверх рубахи — разодранный тулуп, по тулупу — на грудь и за спину — кинуты две полузаплетенные косы. Подала мужику фонарь — под рубахой легко колыхнулись груди.
Васька глянул на девку — и смолк от похотливой оторопи. Нижняя губа его лакомо выпнулась, глаза обмякло сползли с девкиного лица — туда, где под рубахой острились соски ее молодых грудей.
— Жена? — спросил Васька мужика.
Мужик не ответил — пошел с фонарем к саням, подойдя, приткнул его к козырю, пристально всмотрелся в лежащего Ивана.
Иван вдруг поднялся, приблизил свое лицо к свету, глухо спросил:
— Неужто не ведаешь ты лик государя своего?
— Нет, не ведаю… государь!
— Пошто же… государем меня зовешь?
Мужик опустился на колени, тихо, благоговейно прошептал:
— Потеперь ведаю, государь…
— А как не государь я?.. — испытывающе прищурился Иван.
— Государь! — неколебимо, еще с большим благоговением прошептал мужик. — Таковым ты и должен быть! В иного бы я не поверил!
Напряженные глаза Ивана дрогнули, острый взгляд надломился — он опустил глаза…
— Спаси тебя бог, мужик… Порадовал ты меня. Не забуду я сей ночи: смерть мне чудилась… Разумеешь, смерть! И мнилось, что никчемен я и недостоин места своего… Врагов своих устрашился! У тебя есть враги? — неожиданно спросил он.
— Есть, государь… У кого их нет?! У Христа — и то… Да я не страшусь врагов — я страшусь друзей. Враг, он что волк — клыки всегда наруже. С врагом, государь, и в темный лес пойдешь, а с другом — и в чисто поле не суйся.
— Говори… Еще говори!.. Я велю тебе!
— Да што говорить-то, государь?! Вестимо, как оно на белсвете ведется: скотина чешется бок о бок, а люди врозь!
— А пошто так, пошто?..
— Про то бог ведает, государь. Он создатель и руководитель человека.
— Нет, нет! — вскрикнул с гневным испугом Иван и выбросил вперед руку, словно преграждал мужику вход в святая святых. — Бог создал человека для нетления и соделал его образом вечного бытия своего. Но человек пошел вслед похотей своих! Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы… — Иван задохнулся от жестокого шепота, на который сорвался его голос, и вдруг примирительно сказал: — Ну-ка скажи, что неверно сие…
— Должно быть, верно, государь, — скорбно выговорил мужик. — Человек хочет добра, счастья, а счастья на всех поровну на земле не припасено. К одному оно в тройках скачет, а к другому пеши не прибредет. Вот люди и грызутся промеж себя, будто собаки за кость. Раздели бог счастье поровну промеж всех — усмирились бы люди!
— Неужто и у меня с тобой счастья должно быть поровну? А?.. — Иван снисходительно хохотнул. — Молчишь? Так знай — бог наделяет счастьем лучших, достойных! Написано: кого он предузнал, тех и предопределил, а кого предопределил, тех и призвал! А кого призвал — тех и оправдал! Подымись, я не гневаюсь на тебя… Я люблю свой народ — правый и неправый, убогий и счастливый, темный и просветленный… И за всех вас несу свой крест! Помоги мне, господи, снести его! — запрокинув голову и закрыв в изнеможении глаза, тихо прошептал Иван, чуть помедлил, не открывая глаз, расслабленно сказал мужику: — А теперь ступай прочь… Лошадей — самых лучших, и поживей! — и тут же остановил его: — Погоди, дай я тебя поцелую… Душу ты мою, как скородой, продрал. Вновь оживились в ней силы… Теперь я не страшусь своих врагов. — Иван поцеловал мужика, легонько оттолкнул его от себя. — Молись обо мне!
