девушка. — Вы не из газеты?
— Да, в общем-то, и из газеты тоже, — примирительно отвечал я. — Я тут проездом.
Но она уже была почти что в обмороке.
Кое-как я вытащил её на свежий воздух, и там девушка пришла в себя.
Как и можно было предположить, среди лип старинного парка горел неугасимый пламень научной вражды. Делили ставки и деньги, старики топтали молодых, а молодые точили нож на стариков.
Директор же решил призвать на помощь прессу.
Договорились с журналистом областной газеты: брал он недорого, и, кажется, намекал на ликёро-водочные подношения.
На удивление, имя корреспондента совпало с моим, но он растворился в летней жаре, а я — вот, стою у здания Института.
Я отвечал своей новой знакомой с литературным именем Маргарита, что всё это не беда, и я легко напишу любую статью, а там — трава не расти.
Она мне не очень верила.
Да я и сам себе не верил, но надо же было что-то сказать ей в утешение.
Мы сели в парке на лавочке, рядом с питьевым фонтанчиком. Фонтанчик, на удивление, работал, и я ощутил во рту пронзительный вкус родниковой воды.
Только после этого я открыл папку.
И только глянув на первый листик, я вспомнил всё — и тех, кто мне рассказывал об этом месте, и саму историю народовольца, что прожил полжизни в заточении, после того, как две недели делал динамитную бомбу в петербургском подвале. Много лет спустя вождь революции подарил ему в собственность его же имение, и динамитчик благоразумно удалился от мира на отпущенные ему годы, основав тут свой Институт. Сюда же стянулись беглецы в круглых академических шапочках из обеих столиц. Обладая рискованными биографиями, они предпочли лечь под звонкими деревянными крестами на берегу Волги, чем ссыпаться в безликую «Могилу невостребованных прахов» на Донском кладбище.
Новый расцвет Института произошёл в тот момент, когда Хрущёв решил переместить агрономические институты в поля. Жизнь забурлила в бывшем имении, да лысого реформатора прогнали.
А рассказывал мне об этом на дачной веранде профессор Тимирязевской академии, который сам был похож на гладкую белую репу, столько в нём было живительных сил. Но рассказывал он об этом с дрожью пережитого ужаса, потому, что, Хрущёв, не сумев перевести академию в какой-то совхоз, просто запретил в неё приём. В какой-то момент количество профессоров стало больше количества студентов, и когда главного любителя кукурузы самого загнали на дачные грядки, в академии оставался ровно один курс.
Меня тогда эта история занимала мало, потому что я приехал на дачу ради профессорской дочери, и мы, во время этого бесконечного чаепития, уже сцепились пальцами под скатертью. И вот эта дочка…
Воспоминание было таким ярким, что я с опаской оглянулся на Маргариту.
Итак, в здешнем Институте было всё, как и в любом другом месте — рог изобилия на расстоянии вытянутой руки и косные перестраховщики, что мешают двигаться вперёд и не дают молодым протянуть руку к этому рогу. Самый неприятный из бюрократов был человек со смешной фамилией Тимофеев-Рядно, и про него обнаружилась специальная сноска: «был в оккупации», потом, впрочем, вычеркнутая толстым синим карандашом.
Дальше была скукота: силос, силос, силос. Продовольственная программа. Три тысячи центнеров с гектара. Силос, силос. Три процента сахаров. Ударим по косным бюрократам. Силос. Продовольственная программа.
Я оторвался от документов, потому что ощутил дикое, почти первобытное чувство голода.
А ведь я не ел ничего со вчерашнего дня.
Маргарита понимающе посмотрела на меня, и мы отправились в столовую.
Это был типичный обеденный зал, похожий на столовую в санатории. Стены оживляли две картины — одна изображала непонятного партийного руководителя, стоящего по грудь в каких-то зонтичных растениях, а вторая — всё того же бомбиста, рассматривающего на свет зёрнышко в своём кабинете. В столовой сидело всего несколько человек — остальные, видимо, предпочитали питаться дома. Я бурлаком потащил по блестящим полозьям треснувший поднос и вдруг чуть не уронил его — впереди такой же поднос двигался сам.
Но нет, это пришла обедать секретарша директора.
Из-за плексигласа на меня таращились одноглазые щи с яйцом и какой-то салат (я прихватил оба). В разделе горячих остался один гарнир из стручковой фасоли.
Так мы и присели за столик — моя спутница со стаканом какого-то зелёного сока, а я со своим, такого же цвета набором.
Щи оказались необычными на вкус. Из крапивы, что ли, их готовят?
Маргарита поймала мой взгляд и показала пальцем вверх. Над ней висел аккуратный плакат, немного подпорченный мухами: «Были б борщевик да сныть, а живы будем».
— Борщевик, у нас тут всё почти из борщевика. У нас директор его продвигает. Одно название чего стоит, в честь Геракла — Heracleum. Знаете, что ещё в «Домострое» борщевик упоминается? У нас тут есть он маринованный и квашеный, а ещё рагу… Если борщевик потушить с морковью и луком… Нет, правда вкусно, у меня мама так делает. Хотите?
— Нет-нет, спасибо, — я помычал со щами во рту. — Мне хватит. Но он же вроде какой-то ядовитый?
— Да нет, это другой. Борщевик Сосновского — ядовитый, а сибирский борщевик — вовсе нет. Да и борщевик Сосновского не ядовитый, он просто немного опасный… Если неправильно себя вести.
Больше мы про ботанику в тот день не говорили.
Я пообещал за вечер написать черновик статьи для начальства, и отдать её Маргарите прямо с утра на том же месте.
Так, мило беседуя, мы подошли к месту моего недавнего ночлега.
И тут Маргарита снова побледнела:
— Да ведь это дом Тимофеева-Рядно!
Я и сам был удивлён, как замкнулась эта история.
— Ничего не бойтесь. Сделаем всё, как и договорились, — но она уже торопилась прочь, будто деревенская девушка, увидевшая цыганскую гадалку на вокзале.
Я ступил в прохладу дома и сразу же наткнулся на хозяина.
Он тут же вцепился взглядом папку у меня под мышкой, но на папке не было написано ничего. Чувствовалось, что загадочная папка будит воображение старика, но он удержался от прямого вопроса.
— Прошу отобедать.
Приглашение сопровождалось полупоклоном. Я отвечал, что только что был в столовой.
— Полноте, — хозяин был непреклонен. — Они ж там вас силосом кормили. Для молодого человека это не еда.
Он распахнул дверь в кухоньку, и стало видно, что он меня ждал.
На столе теплился графинчик, на блюде лежали шматы розового сала, а на плитке пыхтел чугунок, выпуская в щель крышки легко узнаваемый бараний дух.
Мы выпили и завели тот разговор, который в моём детстве заходил между мальчиком,
