Но ничто не могло удержать меня от Сеннен-Гарт. Конечно, я стал более осторожен. На случай неприятного происшествия я прятал у себя в комнате записочки, брал с собой веревку, чтобы не заблудиться в лабиринте, но все равно продолжал исследовать шахту. И только-только мне стало наконец казаться, что я знаю старую шахту словно свои пять пальцев, как мои родители расстались, я был отправлен в Алленгейт и семь лет не видел ни одной шахты, а уж тем паче шахт Корнуолльского Оловянного Берега.
Вот так я познакомился с Сеннен-Гарт. Так она стала моей, моим делом, делом всей моей жизни, потому что, когда я узнал ее, единственное, чего мне хотелось, — это снова сделать ее живой, как Левант, и одной из величайших шахт в Корнуолле. Почти все самые лучшие воспоминания моего детства связаны с этой шахтой.
Впрочем, самое лучшее воспоминание не имеет к ней никакого отношения.
Я помню, как возвращался домой.
На свой шестнадцатый день рождения я поссорился с отцом и сел в ночной поезд, идущий в Корнуолл. На следующее утро я оставил багаж в Пензансе на вокзале, чтобы забрать его попозже, нанял в ближайшей гостинице лошадь и выехал из города.
Передо мной, как мираж земли обетованной, расстилались пустоши.
Это было так красиво — каждая веточка вереска, каждое покачивание листьев папоротника, каждый дикий цветок на обочине! Я увидел разрушенные моторные цеха заброшенных шахт прихода Зиллан, прямоугольную башню зилланской церкви, серые кучки разбросанных там и сям ферм и склонился с лошади, чтобы дотронуться до камней по краям дороги, словно не мог поверить в реальность своего возвращения. Но все было вполне реальным. Я поехал дальше медленно, опьянев от радости; черные острые скалы пронзали безупречное небо, воздух был свеж и прохладен.
На восток от меня лежала деревенька Зиллан; ферма Рослин, где жила моя мать с момента нашего расставания, находилась западнее. Я съехал с дороги, свернул на лужайку, но все же не мог заставить себя поторопиться. Край был необычайно красивым, таким незнакомым и в то же время родным. Сердце мое заболело от любви к этой земле. Я вспомнил долгие, тоскливые годы в Алленгейте, которые наконец-то закончились, и слезы выступили у меня на глазах, потому что я был теперь свободен и прибыл домой.
Я увидел дом.
Кто-то заметил, как я приближаюсь. Передняя дверь открылась, и я увидел, что она стоит в тени крыльца.
Тогда-то я и заторопился так, как не торопился никогда в жизни. Я спрыгнул с лошади и побежал. Я бежал и бежал, ноги скользили по влажной земле, и она тоже побежала, и легкий ветерок с пустоши донес до меня запах цветущего шиповника.
4
Через три года Джаред Рослин подъехал к заднему крыльцу дома с планом, который должен был вернуть мою шахту к жизни, а в течение этих трех лет я использовал все возможности, чтобы убедить отца открыть Сеннен-Гарт. Сначала я написал некоторым известным биржевикам, специализировавшимся в горном деле, или «искателям приключений», как их называли в старое время, чтобы они упросили отца субсидировать оклад крепи, но, хотя я и получил несколько дружелюбных ответов, никто не проявил достаточно интереса, чтобы начать переговоры. Все еще помнили, как отец закрыл шахту в девяностых годах, посоветовавшись со знаменитыми экспертами в горном деле из Долкоута, и если кто-то в горных кругах и сомневался в авторитете отца, то в авторитете экспертов не сомневался никто. Никто также не хотел мне верить, когда я упирал на то, что шахту закрыли из практических соображений, не имеющих отношения к запасам богатства, скрытым под землей, а если судить по старым картам и книгам, унаследованным мною от бабушки, таковых оставалось еще много, они только и ждали, чтобы кто-нибудь вложил деньги и поднял их на поверхность. Но все просто решили, что вкладывать надо было слишком много, а вернулось бы вполовину меньше того, что я ожидал.
После этого я лично поговорил с отцом. К тому времени Роза Парриш умерла, поместье Алленгейт было продано, и все семейство, включая моих сводных братьев, вернулось в мой старый дом Пенмаррик в Сент-Джасте, в двух шагах от фермы моей матери в Зиллане. Вскоре моя старшая сестра Мариана решила выйти замуж за какого-то дипломированного невежду с титулом, и когда мы все собрались на свадьбу в городском доме в Лондоне, я ухватился за возможность поговорить с отцом о шахте. Мне показалось, что я говорил очень убедительно, но толку не вышло никакого. Отец был в очень плохом расположении духа, и, когда я увидел, что он и слышать ни о чем не хочет, мое настроение тоже испортилось, и мы, как всегда, накричали друг на друга. Тогда я и понятия не имел, почему он был в плохом настроении, но потом мать сказала мне, что он просил ее вернуться в Пенмаррик ради меня! Конечно, тем самым он хотел подчеркнуть, что ему не нравится мое проживание на ферме. В свободное время, когда я не ездил на Левант или Боталлак, чтобы узнать все, что можно, о горном деле, я занимался фермерством, и мысль о том, что один из его сыновей чистит свинарник, была для него ужасна. К счастью, ему не удалось заставить мать вернуться в дом, где она была так несчастлива: она ответила, что мы с ней более чем довольны жизнью в Зиллане. Но мне кажется, что предложение было несерьезным, так как отец прямо заявил матери, что не собирается увозить из дома Уильяма и Адриана, даже если она вернется, а я не понимаю, как он мог ожидать, что мать согласится жить в одном доме с его ублюдками.
После провала попытки убедить отца я попробовал применить шантаж, но даже в этом потерпел фиаско. План придумал мой брат Хью, но мы с братом Маркусом охотно его поддержали. Маркус почему-то считал, что коль скоро он старший из законных сыновей и наследник Пенмаррика, отец должен финансировать его пирушки в Оксфорде неподписанными чеками. Хью действовал намного умнее Маркуса. Хотя во многом он был моей полнейшей противоположностью — не любил правды и никогда бы не запачкал рук тяжелым трудом, — но с ним было так здорово, что я прощал ему его неприятные качества. А еще он был умен. Он-то и заподозрил, что экономка Пенмаррика, Элис Пенмар, стала новой любовницей отца и что отец многое сделает, чтобы избежать скандала. Он-то и придумал заставить Адриана снабдить нас необходимыми доказательствами. План казался первоклассным, но ничего не дал. Адриан, со своей обычной тошнотворной набожностью, разыгрывая из себя благородного мученика, отказался поддаться нашему давлению, а когда нам пришлось схлестнуться с отцом, не располагая уликами, он очень быстро разрушил наши надежды. Маркус был обвинен в «хронической незрелости», Хью назван «капризным ребенком с талантом к вранью» (это Хью-то, который разработал весь план!), а я поставлен в известность, что все еще страдаю «мальчишески-слепым увлечением шахтой».
На этом дело и кончилось.
Я принялся истошно кричать на отца, а он — на меня. Я обвинил его в том, что он несправедливо выделяет Адриана, а он сказал, что делает это потому, что Адриан единственный из сыновей, который ведет себя так, как должен вести себя сын по отношению к отцу. Я сказал ему, что все это — дерьмо собачье и что он больше любит Адриана, потому что предпочел его мать моей. Я был так зол, что совершил ошибку, назвав Розу Парриш «той потаскушкой». Отец немедленно побелел от гнева и заорал, что потаскушка — моя мать и что он однажды заплатил ей пять фунтов, чтобы переспать с ней. Я обозвал его поганым лжецом. Тогда Маркус извинился, сказав, что ему плохо, а Хью к тому времени уже давно скрылся в холле — я даже и не заметил, как он вышел из комнаты. Оставшись без какой-либо моральной поддержки, я был вынужден постыдно отступить, поэтому я плюнул на пол и вышел из комнаты со всем достоинством, какое смог собрать после такого позорного поражения.
Но даже тогда мне не дали сразу уйти из Пенмаррика. Элис Пенмар зажала меня в угол, призналась, что подслушивала, и поклялась, что не была любовницей отца, потому что ей хотелось стать моей. Принимая во внимание, что все детство она звала меня не иначе, как «грубый маленький паразит и сквернослов», ситуация сложилась смехотворная, но, к сожалению, мне тогда было не до веселья, и я просто сказал ей на самом грубом англосаксонском наречии, чтобы она от меня отцепилась к такой-то матери.
Признаю, я поступил с ней плохо, но не думаю, что ей, воспитанной в доме священника, удалось понять хоть половину из того, что я сказал. Когда в следующее воскресенье после церкви я попробовал перед ней извиниться, она с полным самообладанием сказала, что отдает себе отчет в том, что мы оба были слишком расстроены в тот момент, что считает инцидент исчерпанным и что мне тоже не стоит больше об этом думать.
С облегчением я последовал ее совету.
Словно для того, чтобы развеять мои воспоминания о тех сценах в Пенмаррике, через неделю началась война. Поначалу я думал, что она станет последней каплей, последней неудачей, которая разрушит мои надежды на открытие шахты, но ошибался. Я уже с яростью решил, что никто не заставит меня пойти на войну, даже обвиняя в трусости, что даже сам король не вытащит меня больше из Корнуолла, когда ко мне неожиданно явился посетитель. Однажды облачным утром в конце 1914 года во дворе материнской фермы зацокали копыта, и, подойдя к окну, я с удивлением обнаружил, что передо мной не кто иной, как надежда и опора местного рабочего класса мистер Джаред Рослин из Морвы.
