— Пожалуйста! — воскликнул Маркус, вскакивая. — Давайте будем вежливы. Никакого насилия, никакой грязи. Пожалуйста.
Я сделал шаг назад, пожал плечами, засунул кулаки в карманы брюк.
— Что еще ты хочешь сказать? — процедил я Филипу.
— Что сказал, — ответил Филип. — И мне, и Маркусу нужны деньги, и мы не потерпим, если ты вздумаешь встать у нас на дороге. Если хочешь продемонстрировать свои добрые намерения, сделаешь для нас две вещи. Во-первых, найдешь последнее завещание отца и прочтешь его. У тебя есть доступ к его бумагам, а если он застанет тебя в кабинете, ты всегда сможешь сказать, что искал какую-нибудь рукопись, да, черт побери, ты сможешь придумать какую-нибудь отговорку! А когда найдешь завещание, покажешь его Маркусу и Хью и сразу положишь обратно. Мы хотим знать, как деньги распределены между нами, чтобы просчитать ситуацию заранее.
— Вы что, считаете, что я, как какой-нибудь воришка, прокрадусь в отцовский кабинет и буду рыться в его бумагах?!
— Но ты ведь хочешь доказать нам свои добрые намерения?
— Я не опущусь до такой низости!
— Черт тебя подери, Адриан, ты не встанешь у нас на пути! Нам нужны деньги, мы хотим знать, что написано в завещании, и если ты не сделаешь, как мы тебе говорим…
— Да? — спросил я. — Что тогда будет?
— Тогда Маркус позаботится о том, чтобы все в Оксфорде узнали, кем ты на самом деле приходишься знаменитому историку Марку Касталлаку. И все будут хихикать у тебя за спиной, когда ты приедешь туда в октябре на первый триместр.
Ветер прошелестел между камней и охладил мне щеки. Мне удалось сохранить хладнокровие.
— Маркус не пойдет на такую подлость, — сказал я уверенно. — Пустая угроза. Итак! Вы хотели, чтобы я сделал за вас грязную работу, выкрав завещание, и теперь вы знаете мой ответ: «Нет». О чем еще вы хотели меня попросить?
Они пришли в ярость. Маркус покраснел от предположения, что не сможет выполнить угрозу, Хью побелел от возмущения, что я нарушил субординацию, а Филип от злости, что я не поддался, потерял дар речи.
— Ну? — повторил я. — Что еще? Говорите. Что еще вы хотели, чтобы я сделал?
Филипу удалось взять себя в руки. Когда он начал говорить, солнце зашло за облака, а на потемневшей пустоши зловеще завыл ветер, поэтому его голос прозвучал искаженным и далеким.
— Сходил к своей подружке Элис Пенмар, — услышал я его слова, — и выяснил, не заняла ли она место твоей матери в постели отца.
2
После долгой паузы мне удалось рассмеяться.
— Ты сошел с ума, — сказал я и повернулся к лошади.
— Адриан, если ты нам не поможешь и не сделаешь все, что в твоих силах, нам будет ясно, что ты охотишься за наследством. Если в тебе есть хоть искорка братской любви…
— Не смей говорить со мной о братской любви! — Я развернулся, ослепнув от гнева. — Хорошими же вы были мне братьями! Да если я упаду с лошади и сломаю ногу, вы переедете через меня, не задумываясь! Вы самые убогие негодяи, каких я когда-либо видел, и мне жаль папу, которому приходится терпеть вас и выполнять свои обязательства перед вами. Вы настолько отвратительны, что способны заподозрить Элис Пенмар, внучку священника, приличную, честную, достойную девушку…
— Папу не волнуют приличия, — сказал Филип. — Вспомни свою мать.
— О Боже, ты…
— Пожалуйста, Филип, — скованно проговорил Маркус, — не говори так о тете Розе. Это неправильно.
— Кроме того, — мягко добавил Хью, — мы сейчас обсуждаем Элис. Тетя Роза не имеет никакого отношения к разговору, она может выступать разве что как иллюстрация папиных вкусов в этом отношении. А теперь давайте попробуем спокойно это обсудить, не горячась и не теряя нити разговора. Я уверен, что ты, Адриан, достаточно умен, чтобы понять, что Элис нужна нам в качестве какого-нибудь оружия против папы. Например, если он откажется выделить деньги Маркусу или Филипу, нам, возможно, понадобится применить определенного рода давление, понимаешь? Теперь, рассматривая имеющиеся у нас факты, я предполагаю вполне вероятным, что Элис приглянулась ему. Случилось уже между ними что-нибудь или нет — это спорный вопрос, но, насколько я понимаю, вполне вероятно, что это произойдет. Рассмотрим ситуацию. У папы, как мы все знаем, всегда должна быть какая-то женщина, и как бы он ни был предан тете Розе, не думаю, что он жил монахом с тех пор, как она умерла. А с недавних пор он почти перестал уезжать из Пенмаррика. Он работал здесь все лето, и в одном доме с ним, ведя его хозяйство, жила молодая женщина двадцати двух лет, несмотря на свое имя, не связанная с ним кровным родством, незамужняя и, уж прости за грубое выражение, в полном соку. Нет, подожди! Не перебивай! Выслушай меня! Все говорит в пользу Элис: она молода, умна, умеет слушать, когда он рассуждает на свои любимые исторические темы. Но она некрасива и смугла, а вы заметили, что папа предпочитает светленьких? К тому же она слишком худа, у нее почти нет груди. Таким образом, вопрос только в том, перевешивают ли ее молодость, а мужчины папиного возраста любят молоденьких, и ум физическую непривлекательность? Принимая во внимание, что красивых женщин папе, должно быть, хватило на всю оставшуюся жизнь и что он приближается к возрасту, когда характер становится важнее внешности, я считаю, что единственным ответом может быть «да». А в таком случае…
— Если будешь с ней говорить, — сказал мне Филип, — попробуй у нее это выведать, понаблюдай за ней, когда она общается с папой, ведь ты же всегда с ними! Если тебе удастся установить, что между ними существует незаконная связь…
Я очень сильно ударил его в челюсть. Он покачнулся, упал, перевернувшись через старинные стены, и, падая, издал крик боли и ярости.
— О Боже, — сказал Маркус, который выглядел так, будто его сейчас вырвет, — о Боже, я знал, что толку от этого не будет. Я знал.
— Заткнись! — прикрикнул на него Хью и развернулся ко мне. — Ты об этом пожалеешь. Ты пожалеешь об этом, когда приедешь в Оксфорд. Мы только хотели, чтобы ты нам чуточку помог, чтобы показать свою добрую волю, но ты даже этого не хочешь сделать! Мы дали тебе шанс стать нашим другом, но ты не хочешь. Мало того, нам приходится терпеть твое самодовольство и выслушивать твои фарисейские, ханжеские оправдания своему фарисейскому, ханжескому поведению!
Я попытался ударить и его, но он уклонился от удара. Филип уже поднимался, сплевывая кровь и грязно ругаясь. У них было численное превосходство.
— Хорошо же, ублюдок, — сказал Филип, — вот теперь-то ты пожалеешь, что пришел сюда. Не мешай мне, Маркус.
У меня не было выбора. Я повернулся, побежал и прыгнул в седло. Хью попытался остановить меня, когда я пришпорил лошадь, но Маркус схватил его за руку, и я смог вырваться. Я выехал из ворот замка и галопом, настолько, насколько выдерживала лошадь, понесся по кряжу, а когда взглянул через плечо, то увидел, что все трое стоят у внешней стены, глядя мне вслед, а Филип все еще потирает подбородок.
3
Я вернулся в Пенмаррик, дрожа с головы до ног, костяшки правой руки болели и распухли. Я поднялся в ванную, нашел какой-то антисептический лосьон и протер руку, а потом, поскольку все еще ощущал слабость, проскользнул в столовую и отхлебнул из бутылки с бренди, стоявшей на буфете. После этого я почувствовал себя лучше. В одиночестве своей комнаты я попытался разобраться в ситуации. Сделать я ничего не мог. Я не мог побежать к папе и драматически объявить, что замышляют его законные дети. Такое поведение уж слишком отдавало бы ябедничеством. И конечно же я не мог пойти к Элис и рассказать ей, как расстроился, узнав, что Филип, Маркус и Хью подозревают ее в том, что она стала любовницей папы. Я был беспомощен. Все, что я понимал — это то, что между мной и моими сводными братьями открылась бездонная пропасть и что если Маркус выполнит их угрозу, то всем в Оксфорде станет известно мое положение.
Я подумал: «Я должен уехать из Пенмаррика. Мне придется убраться». Но мне было противно думать о том, что я сбегаю от своих сводных братьев и неприятностей, которые они создали. Во мне поднялось упрямство, которое не позволило мне поступить так, чтобы потом считать себя трусом и слабаком. Я продолжал размышлять над возникшей проблемой, мысли мои путались, я снова и снова перебирал подробности сцены в Чуне, пока наконец не задумался о своей подруге Элис Пенмар.
Я был уверен, что между ней и папой не было никакой аморальной связи. Я мало что знал о любви, но хорошо помнил, как менялась мама в присутствии папы, как она светилась, какой становилась радостной, веселой. С Элис ничего подобного не происходило. И еще я помнил, как папа иногда смотрел на маму; он ни разу не взглянул на Элис так, и вообще, его отношение к ней было таким откровенно отеческим, что я удивился сам себе, почему не мог просто отбросить мысль о каких-то отношениях между ними. Но я не мог. Я все думал об отвратительной логике рассуждений Хью по поводу всех достоинств и недостатков Элис для такого мужчины, как папа, и уже не впервые у меня появилось подозрение, что за сомнительными заявлениями Хью лежала крупица горькой правды.
