момента Первой мировой войны всегда были зоной германских интересов. Тот, кто займет линию Дорпат – Минск – Киев и низовья Днепра, получает контроль над ценнейшими экономическими ресурсами в европейской части России и легко сможет пробиться на Кавказ с его нефтяными месторождениями. Москву при этом сценарии было бы не удержать и после ее взятия, если поверить в то, что СССР – это “колосс на глиняных ногах”, можно было рассчитывать на скорое окончание войны» (Müller, 2012: 141).
В-третьих, высшие германские офицеры действительно верили в слабость Красной Армии с учетом своих представлений о военной мысли и информации о репрессиях в РККА, хотя и понимали, в отличие от Гитлера, что ожидаемый распад советских вооруженных сил произойдет не столь стремительно. Р.-Д. Мюллер цитирует строчку из «Операционного наброска Восток» генерал-майора Эриха Маркса от 5 августа 1940 г., ставшего фундаментом «Барбароссы» («После взятия Харькова, Ленинграда и Москвы более не будет существовать единой русской армии»), и дает собственные комментарии: «То, что сегодня может показаться бессмысленным военным безумием, на тот момент было холодным расчетом опытного офицера Генерального штаба, который нужно понимать, исходя из тогдашних преставлений о войне на Востоке. (…) Маркс верил, что вермахт превосходит Красную Армию не только количественно, но и качественно. Согласно тогдашней картине войны и опыту 1917–1918 гг., Красная Армия после первых тяжелых поражений должна была начать распадаться на отдельные военизированные группы, на которые можно было “охотиться” как на разбитый казачий эскадрон. Фатальная недооценка Сталина и других советских руководителей могла быть вызвана антибольшевистскими клише и другими идеологическими стереотипами, но нужно сказать, что и Красная Армия не особо доказывала свою боеспособность. Ее действия в ходе польской и финской кампаний скорее усиливали ее негативные оценки. (…) Ставилась задача после быстрого завершения кампании в краткие сроки освободить ресурсы вермахта. (…) Доминировали старые представления об интервенции по образцу 1918 г.» (Müller, 2012: 154, 159)[267]. Ключевые недочеты в фазе планирования привели к глобальным проблемам в реализации планов на практике. К. Хартманн пишет о состоянии вермахта: «К зиме 1941–1942 гг. войска на Восточном фронте вынуждены были перейти к режиму строгой экономии ресурсов. Возникли значительные проблемы с логистикой. Характерными для ситуации стали постоянные импровизации, при помощи которых, в какой-то степени, удалось оттянуть крупную военную катастрофу до лета 1944 г. Подразделения на Востоке спасали их сплоченность и высокий профессионализм, что до поры до времени компенсировало многое: страшные потери, стремительное понижение мобильности, все более настойчивое вмешательство из штаб-квартиры “фюрера” и растущее превосходство противника» (Hartmann, 2011: 24).
8. Вермахт являлся непосредственным участником преступлений против человечности на территории СССР.
Исходя из аргументации к тезису о преступности войны против СССР, вермахт получал своего рода карт-бланш на любые действия в оперативной зоне и на оккупированных территориях. «Любые действия» подразумевались и в отношении к тем группам, которые, согласно действующим предписаниям международного права, должны были иметь право на особую защиту, так как не находились в состоянии активной вооруженной борьбы. Это были военнопленные и гражданское население.
В. Ветте изучает мировоззрение ведущих генералов вермахта, то есть тех, кто издавал приказы и требовал их исполнения, и рекомендует обратить внимание на восприятие генералитетом гитлеровских планов еще до начала войны. В этом он видит один из источников преступлений в ходе боевых действий: «В контексте исторической оценки вермахта решающим является вопрос реакции генералов, собиравшихся в Рейхсканцелярии, на слова Гитлера о методе ведения войны, хотя не было ни малейших сомнений в том, что такая война ни в коей мере не соответствует ни международному праву, ни солдатскому кодексу чести» (Wette, 2011a: 54).
К. Хартманн констатирует, что вермахт стал применять тактику «выжженной земли», то есть перешел к тотальной войне, уже «во время первых отступлений в зимние месяцы 1941–1942 гг.» (Hartmann, 2011: 79). К. Штрайт на основе документов установил: военнослужащие вермахта (как передовые, так и тыловые части) уже в первые недели войны участвовали в «селекции» евреев из числа военнопленных и направляли их к месту казни. Именно вермахт не только осуществлял пленение солдат противника, но и организовывал их размещение и питание. Армии устанавливали продовольственные рационы для плененных солдат и офицеров РККА. Вермахт несет полную ответственность за свое участие в Холокосте и массовой гибели советских военнопленных и мирных жителей. К. Штрайт отрицает распространенную в раннее послевоенное время оговорку, согласно которой германские солдаты и офицеры выполняли приказы Гитлера под принуждением (Streit, 2011: 165–167). Безусловно, далеко не каждый военнослужащий вермахта проявлял жестокость, выходившую (даже) за рамки особой ситуации войны. Но общий контекст беззакония и безнаказанности, диктуемый сверху, стимулировал их к таким действиям.
Вермахт должен был участвовать и в будущем переустройстве новых германских колоний, стать «колониальной армией». К. Петцольд пишет: «Через 11 дней после нападения начальник Генерального штаба сухопутных сил подготовил проект ведомственной инструкции применительно к периоду после разгрома советских армий. В проекте говорилось, что после “победоносного завершения Восточного похода” пространства на Востоке должны быть (при самом тесном участии вермахта) “обследованы, по-новому организованы и экономически выгодно освоены”. Германские солдаты должны быть подготовлены к длительному пребыванию в новых колониях, так же как и британцы, французы, голландцы, бельгийцы и португальцы оставались в своих азиатских и африканских колониях» (Pätzold, 2016: 35).
9. Уже в августе 1941 г. был заметен крах «Барбароссы».
Р.-Д. Мюллер снова обращается к ошибкам «Барбароссы» на этапе планирования, которые после 22 июня 1941 г. стали для вермахта реальностью: «План “Барбаросса” был продуктом старых представлений о возможной войне против СССР. (…) С решением остановиться на “наполеоновской модели”, то есть на прямом и массивном ударе в направлении столицы противника, Гальдер пошел ва-банк, и это никак нельзя назвать гениальным шагом германского Генерального штаба. Хотя в распоряжении планировщиков был почти год на подготовку, план содержал большое количество противоречий и сомнительных заключений. Гальдер поставил все на одну карту и решил “одним махом” добиться успеха. (…) План был рискованным и дерзким, без всякого учета тыловой поддержки и резервов. Две трети частей на восточном фронте были сконцентрированы в среднем эшелоне. Темп продвижения группы армий “Центр” осложнялся естественными преградами и слабостью флангов групп “Север” и “Юг”. (…) Все три группы армий должны были (да и были обязаны) нанести удары одновременно и продвигаться, желательно на одной линии, чтобы уберечь центр от контратак противника» (Müller, 2012: 164–165). Обрисовав картину боевых действий и взаимоотношений Гитлера с его генералами в период до середины августа 1941 г., автор резюмирует: «Уже в августе 1941 г. вермахт прошел точку невозврата в этой войне. Кульминация нападения уже случилась, а цели достигнуты не
