С. Франк в работе «Религиозно-исторический смысл русской революции» писал:
«Общераспространенным – потому что наиболее отвечающим политическим страстям – является рассмотрение ее ‹революции. – Я. Г.› в плане текущей политики, исследование ближайших политических событий и фактов, которые дали непосредственный толчок революционному движению, или индивидуальных и партийных мнений, стремлений и действий, из скрещения которых сложился конкретный ход событий революции. Есть люди, которые убеждены, что это есть, собственно, единственно правильный и вполне конкретный способ объяснения революции; он вместе с тем и популярен, потому что дает возможность возложить ответственность за революцию на отдельных лиц или отдельные группы и этим доставляет моральное удовлетворение и импульс к деятельности, которая сводится тогда к борьбе с отдельными людьми и их группировками. И хотя совершенно бесспорно, что непосредственно революция слагалась из скрещения множества случайных и единичных фактов, – в конце концов из всей совокупности стремлений и поступков отдельных лиц, в ней участвовавших, начиная с партийных вождей и кончая последним корыстным грабителем и бесчинствующим хулиганом, – тем не менее такое объяснение отнюдь не полно и потому не конкретно; оно, скорее, лишь абстракция, в которой, пользуясь некоторыми, всегда более или менее произвольно выбранными единичными фактами, мы стараемся в упрощенной схеме изобразить внешний процесс обнаружения революционных сил. Настоящее историческое объяснение должно учитывать, наряду с этим поверхностным слоем скрещения отдельных событий и стремлений, более глубокий слой исторического бытия: общие исторические условия, создавшие то или иное расслоение народа на классы, сословия, политические партии, а также внутреннюю природу тех общих духовно-общественных сил, которые выразились в революции!»[99]
И дальше С. Франк говорит о еще более глубоком религиозном уровне объяснения событий.
Для того чтобы разобраться в механизме и истоках трагедии, нам надо понять главное – с чем в конце концов пришел в результате многовекового процесса русский человек всех сословий к роковому году, что было у него в душе, как он представлял себе принципы человеческих отношений? Почему религиозность России, о которой нынче столько толкуют, не сыграла ни малейшей роли в событиях, не смягчила безжалостную вражду? Почему – несмотря ни на что – эта вражда разделила Россию отнюдь не по классовому, социальному, интеллектуальному признаку? Ведь если проанализировать состав противоборствующих группировок – особенно их элиты, – а таких группировок было отнюдь не две: красные и белые, то откроется великое многообразие и внеклассовая пестрота. Социальная революция, стимулированная войной, оказалась лишь маской гигантского катаклизма, выросшего из тяжкого духовного кризиса (связанного, разумеется, кризисом социальным, но не исчерпывающегося им), кризиса, о котором предупреждали и Достоевский, и Толстой, и Блок, который провидели еще Пушкин и Гоголь, о котором догадывался Чаадаев. Именно они, а не профессиональные политики, почуяли грядущую катастрофу.
Именно Блок, посмотрев чеховских «Трех сестер», написал горчайшие слова, так близко подводящие к точной оценке причин катастрофы:
«Это – угол великого русского искусства, один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплеванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины, которую я завтра, слава тебе Господи, покину… Несчастны мы все, что наша родная земля приготовила нам такую почву – для злобы и ссоры друг с другом. Все живем за китайскими стенами, полупрезирая друг друга, а единственный общий враг наш – российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники – не показывают своего лица, а натравляют нас друг на друга.
Изо всех сил постараюсь я забыть начистоту всякую русскую “политику”, всю российскую бездарность, все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти. Или надо совсем не жить в России, плюнуть в ее пьяную харю, или – изолироваться от унижения – политики, да и “общественности” (партийности)… Я считаю теперь себя вправе умыть руки и заняться искусством. Пусть вешают, подлецы, и околевают в своих помоях»[100].
Блок писал это матери, т. е. с полной степенью искренности и без всякой декларационности. Здесь сказано чрезвычайно много. Но главное – разорванность российской общественной жизни, происходящая от разорванности сознания. «Все живем за китайскими стенами…» Раздробленность тех сил, что враждебны «российской государственности», т. е. самодержавной системе. Та роковая раздробленность, которая предопределила в конечном счете гражданскую войну и лишь катализатором которой стали конкретные политические действия большевиков.
Ущербность русской политики во всей ее унизительности для нравственного человека определялась для Блока, скорее всего, этим отсутствием цельности мировосприятия, войной всех против всех, злобой и ненавистью – как доминантой, сознанием порочности политической и социальной почвы: «родная земля подготовила нам такую почву – для злобы и ссоры друг с другом».
Можно, разумеется, сказать – а как же Английская революция? Французская революция? Разве там не было расколотости и дифференциации сил? Было. Но в этих революциях, особенно в Английской, существовала сила, которая представляла в перспективе интересы большинства англичан и олицетворяла духовный вектор нации. Эта сила, крайним выражением которой была до поры кромвелевская группировка, сумела сквозь все революционные катаклизмы пронести цельность интересов страны. В кажущейся пестроте политического и религиозного расклада – левеллеры, диггеры, пресвитериане, индепенденты и так далее – существовал прочный стержень: цельное сознание среднего англичанина, цельностью своей преодолевавшее социальные, политические и даже религиозные расхождения и приведшее после реставрационного эксперимента к «Славной революции», утвердившей основы общественной и прочей терпимости и закрепившей права личности.
Во Франции все было трагичнее и сложнее, но в конечном счете и здесь достало духовной цельности.
В России ее не хватило. «Разрывы, распады, нарушение цельности мира…»
Иван Александрович Ильин, глубоко замечательный в своем роде русский мыслитель, истово ортодоксальный православный христианин, твердый монархист, высланный в двадцать втором году одновременно с Бердяевым, о. Сергием Булгаковым, Степуном, но совершенно отличный от них по фундаментальным позициям, сурово с ними споривший, в работе «Основы борьбы за национальную Россию» писал в главе «Внешние причины русской революции», что
«русская революция есть последствие и проявление глубокого мирового кризиса»[101].
А в главе «Внутренние причины русской революции» утверждал:
«Русский духовный характер оказался не на высоте тех национальных задач, которые ему надо было разрешать. В нем не оказалось надлежащей религиозной укорененности, неколеблющегося чувства собственного духовного достоинства, волевой самодисциплины, отчетливого и властного национального самосознания. Все это имелось налицо; но не в достаточной силе и распространенности»[102].
Такой титан мысли, как генерал Краснов, считал, что революцию устроили жидомасоны.
Бердяев, Булгаков, Степун, Франк, Ильин и вообще люди их масштаба думали несколько по-иному. Оценивая катастрофу 1917 года с главной своей – религиозной – точки зрения, Ильин с непреклонной суровостью оценил поведение народа, который, по его убеждению,
«разучился молиться и внимать совести, помышляя только о кровавой мести и темном прибытке».
Кровавая месть, страшная месть…
Главным, по мысли Ильина, было именно преодоление раскола, распада, разорванности народного сознания, объективировавшегося в гражданскую войну:
«Великую и сильную Россию невозможно построить на ненависти, ни на классовой (социал-демократы, коммунисты, анархисты), ни на расовой (расисты, антисемиты), ни на политически-партийной»[103].
«Расхождение социальных классов и невосхождение их к идее целого»[104] считал Ильин одним из главных бедствий. «Идея целого» и есть та цельность народного сознания, индивидуального и общего, которая спасла европейские страны в годы революционных кризисов.
В некотором роде ситуация 1917 года в России – финал возведения Вавилонской башни: все престали понимать всех. А те, кто думал, что понимает, как вскоре выяснилось, тяжко заблуждались. Корни этого непонимания уходили глубоко в историческую почву.
