Барыня сделала несколько шагов, подчиняясь нетерпеливой дочери, но потом, вдруг забыв о ней, остановилась возле железной балки. «Лайош», — подозвала она парня, который вылез вместе с часами из сарая. Будильник лежал у него на ладони, и видно было, что красная его ладонь нисколько не меньше циферблата. «Лайош, вы знаете, сколько это — тридцать четыре центнера железа?» — спросила барыня. «Примерно», — нерешительно сказал Лайош. «Как вы думаете, есть тут столько?» — и она показала на груды железных прутьев и балок. Лайош повертел головой — ему и хотелось выглядеть умным, и боязно было высказывать свое мнение: бог знает, чем это обернется. «В счете стоит тридцать четыре центнера. А мне кажется, тут много меньше. Например, эта балка сколько весит?» Лайош попробовал приподнять балку. «Один, может, два центнера…» — «Но тогда где тридцать четыре?» Она и Лайошу показала цифры на тонкой бумаге. «В фундаменте, в бетоне, железо есть. Арматура», — напомнил без уверенности Лайош: ему тоже казалось, что железа маловато. «Ага, это я не учла… — сказала хозяйка с некоторым облегчением. — Не будут же они мне фальшивые счета присылать. Ведь подрядчик — муж моей двоюродной сестры». И барыня рассказала, что оплачивать она должна только то, что реально ушло на дом, но ей пришлось еще аванс выдать родственнику: у того не было в Пеште кредита и он бы просто не смог начать стройку. «Сами судите: если уж дать заработать кому-то, то в первую очередь вспомнишь про родственника, тем более если он небогат», — доверительно сказала она Лайошу.
Присев возле железной балки, похожей на рельс, они серьезно смотрели друг на друга: хозяйка — желая поделиться своими тревогами с мужчиной, Лайош — видя во взгляде, обращенном к нему за поддержкой, будущую свою судьбу. «Жилье для садовника не думаете строить при доме?» — спросил он охрипшим от волнения голосом, когда, наглядевшись на балку, они наконец поднялись. «Жилье для садовника? — повторила барыня, оторвавшись от своих мыслей. — Хотелось бы, да я и так уже за три тысячи вышла, которые муж разрешил мне истратить. Если придется еще больше в долги влезать, он меня убьет. А что верно, то верно: не будет при доме приличного сада, если садовника не держать». «Не так уж дорого это жилье обойдется. Сколько, например, на тот домик ушло? — Лайош показал на дом Даниеля. — Кирпичей немного да досок из остатков». «Знаю я все это, — вздохнула барыня. — Немного кирпичей да немного досок — и тысячи пенге как не бывало». «А я бы мог предложить одного надежного человека в садовники», — сказал грустно Лайош. «О, это я бы тоже могла, — рассмеялась барыня. — Садовниками в наше время хоть пруд пруди. Но что поделаешь, раз мы небогаты?» Лайош разглядывал носки своих башмаков. Барыня не любила неясности ни в чем, касающемся человеческих отношений, и тут не утерпела, чтоб не спросить: «И кого же вы могли бы мне предложить?..» «Да хоть самого себя», — весь красный, ответил Лайош. «Да ведь у вас и жены нет, — расхохоталась хозяйка. — Вы что же, один хотите быть бездетной супружеской парой?» «К тому бы времени и жена появилась», — пробормотал Лайош, отворачиваясь в смущении. Барыня с веселой доброжелательностью смотрела на этого неуклюжего, но трогательного в своей наивности парня. «Знаете что, Лайош. Если у меня останется тысяча пенге, так и быть, построю я вам домик», — сказала она на прощание. «А зверька возьмем домой?» — толкала Жужика мать. «Как же мы его возьмем? Он дяде Лайошу нужен: он его разбудит, если ночью воры придут… Нет-нет, и не думайте отдавать», — замахала она на Лайоша, который протянул было девочке будильник, этим жестом словно сердце свое, преданное, молящее о защите, намереваясь отдать на вечную службу в богатый и всемогущий дом.
В ту ночь, перед самым рассветом, Лайош проснулся в сарайчике от какого-то шума. Будто кто-то ходил на участке по доскам. Он сел и замер; грабители — подсказывал первый испуг. Но так как шум больше не повторялся, он вспомнил про барыню и подумал, что может сейчас отличиться. «Кто там?» — крикнул он, выскакивая из сарая. Про себя он надеялся, что там никого нет, а если и был кто-то, то удрал. Но прямо возле сарайчика стоял Даниель; у ног его лежало несколько отобранных коротких досок. Увидев ошеломленного Лайоша, он вынул из кармана трубку, нашел спички и, прикрываясь ладонью, закурил. «Вы это, дядя Даниель?» — спросил Лайош, совсем оробев. «Я. Щепок вот искал тут на растопку», — сказал тот, короткими затяжками раскуривая трубку, бросавшую бронзовые блики на угловатые выступы его лица. «Люблю, знаешь ли, бродить ночью, — сказал он тихо. — И не подумаешь, ей-богу, сколько нынче собак, даже в городе: куда ни пойдешь, кругом тявкают. Помню, мальчишкой, когда отец мой батраком был в поместье, я, бывало, заберусь ночью на гору и слушаю, как в деревне собаки лают. Темно было так, что по лаю только и сообразишь, в какой стороне деревня… Ты ведь тоже вроде бы деревенский, а?» — добавил он, помолчав. «Из Абафалвы мы», — послушно ответил Лайош. «На хуторах люди злее», — заметил, сипя трубкой, старик. Лайош молчал, дрожа как осиновый лист. «Ну ладно, пойду ненадолго прилягу, отдых нужен старым костям, — снова заговорил Даниель. — А ты не вякни, гляди, чего барыне. Еще подумает, к вору попала в соседи, — добавил он, подняв палец. — Господа ведь, известно, в бедняке сразу вора чуют. Спокойной ночи!» «Спокойной ночи, дядя Даниель», — ответил Лайош как можно приветливее.
Отобранные Даниелем доски так и остались в траве у сарая, Лайош боялся к ним притронуться. У него промелькнула мысль, что теперь бы он мог хорошо показать себя перед барыней; отозвал бы ее в сторонку: мол, так и так, барыня, остерегайтесь этого Даниеля. Но грубо вырезанная голова старика маячила перед ним, даже когда тот давно ушел к себе, и еще маячила та штука вроде кайла, с которой Даниель шагал от коровы к корове. И когда Лайош снова улегся на солому, это кайло оказалось уже не в руке Даниеля и поднималось не над коровьими лбами на бойне — вздымаясь из каких-то невероятных глубин, оно огромным маятником качалось над покорно застывшим перед ним миром.
Наступивший день принес конец стачки. Первым на стройку пришел, с утренней газетой в руке, Водал. После обеда из Сентэндре подкатили на велосипедах поденщики. Песок и цемент в дощатых ящиках жаждали полных ведер воды; кирпичи, отправившиеся из штабелей кочевать вереницами к дому, звонким стуком откликались на зов оживившегося, улыбчивого мира.
Была уже середина августа; со строительством приходилось спешить, если дом в октябре собирались закончить. Подрядчик, стараясь угодить хозяйке, усердствовал: он поставил на стройку еще одного каменщика, взял несколько новых поденщиков из Сентэндре. Ночью под толевой крышей стоял спертый, тяжелый дух; рабочие быстро перетирали солому в труху и, лежа вповалку на жесткой земле, толкали друг друга, ворочаясь в беспокойном сне. Храп и стоны складывались в целый деревенский оркестр: толстый серб выступал за альта; старообразный редкоусый мужичонка с вечно простуженным носом, который то забивало, то опять вдруг прочищало, был флейтой; из-под самой стены продолжительным взвизгом вырывался надрывный плач скрипки. Человеческая масса вздыхала и охала; то там, то здесь кто-нибудь вскрикивал, говорил во сне. Кто-то умолял жандармов не бить его за коммуну, кто-то ругал собаку, стащившую сало. Лайош ложился у двери, чтобы ночью удобнее было выбираться наружу. Ночи, однако, становились все холоднее. Как ни кутался Лайош в принесенную из дома попону, спустя полчаса, окоченев, он забирался обратно и радовался густому человеческому теплу, если даже толстый зад серба притискивал промерзшее его плечо. Работа тоже давала о себе знать: Лайош по-настоящему не трудился почти с самой весны, и в первые дни после окончания забастовки и звезды в небе, и огни внизу, в ночном городе, словно бы заразились от него неодолимой, тупой усталостью. Они уже не волновали ему кровь, не подбивали на шальные, тоскливые мечтания, а лишь мигали тупо, будто глаза такого же, как он, невыспавшегося, одуревшего от таскания кирпичей поденщика. Утрами каждая мышца в плечах, в спине у лопаток казалась жесткой, одеревеневшей; морщась от боли, Лайош с трудом нагибался, чтоб подставить шею под кран, из которого брали для строительства воду. Хромой плескал холодную воду на его голую спину, Лайош тоже не оставался в долгу, порой они даже затевали потасовку, и Лайош следил, чтобы ненароком не стукнуть, не обидеть хромого.
Они двое вставали первыми; забавно было смотреть, как остальные, протирая глаза, пошатываясь, выстраивались перед краном. Серб набирал полный рот воды, яростно булькал, шумно пропускал ее через зубы, мотал головой, словно внутри голова у него состояла из одних полостей и пустот; затем подставлял под струю толстый затылок, мочил волосы, выпрямлялся, закинув голову назад, и тряс плечами, чтобы вода стекала на спину. На лицо ему попадали только брызги. Другие лили воду не так щедро: редкоусый (которого, хоть он и был женат, за глаза звали не иначе как мерин), тот, например, даже пиджак не скидывал, подходя к крану, и осторожно тер морщинистое лицо о мокрую ладонь. Иной больше всего заботился насчет груди, долго мыл ее, растирал; другой из-за спины у него норовил ухватить воды в пригоршню, чтоб обтереть подмышки; третий старательно елозил пальцем по зубам, и без того белым. Вода лилась, журча без остановки, и, когда последний из умывавшихся отходил от крана, первое ведро было наполнено — можно было нести, готовить раствор.
