Игорь еще искал свое масло, когда перед обедом в кабинет Захарова пришел дежурный бригадир Рыжиков и забыл даже стать как следует.
— Алексей Степанович, новая кража: все фрезы с зуборезных, до одного!
— Что?
— Ни одного фреза не осталось — восемнадцать штук!
Захаров снял пенсне, положил на стол, крепко прижал пальцы к глазам, потом долго натирал ладонями щеки, наконец сказал:
— Есть!
— Обыск нужно, Алексей Степанович.
— Не нужно… обыска.
Рыжиков вздохнул, молча поднял руку и вышел.
20. ВРАГИ
В пять часов вечера Филька и Ваня Гальченко вышли из кабинета Захарова. Володя Бегунок трубил сбор бригадиров. Рыжиков услышал сигнал и удивился: почему трубят без ведома дежурного бригадира? Он пошел к Захарову.
— Ах, да, — сказал Захаров, — ты извини, срочно нужно. Я все равно хотел тебе сказать, ты задержи ужин, потом поужинаем.
Но раньше, чем собрались бригадиры, Игорь Чернявин стал перед Захаровым:
— Я знаю: масло сперли Филька и Ванька. И я прошу: вы их построже допросите.
— Но ведь у тебя нет доказательств?
— Если бы были доказательства, я вас не беспокоил, а прямо в совет бригадиров. А вы их хорошенько допросите. Они работают рядом на «Кейстоне» и сперли.
В кабинете сидели Воргунов, Соломон Давидович и Надежда Васильевна. Игорь не стеснялся их присутствия, теперь было все равно, никого нельзя жалеть и ни с кем считаться. Захаров почему-то улыбался и явно не сочувствовал Игорю:
— Что же я могу сделать?
— Их нужно в работу взять, Алексей Степанович. Я позову.
— Позови.
Звать было недолго. Игорь открыл дверь в комнату совета и сказал:
— Эй вы, ступайте сюда.
Очевидно, обвиняемые прекрасно догадались, кому нужно «ступать сюда». Филька и Ваня вошли в кабинет, аккуратно салютнули Захарову. Ваня тихонько присел на диване и сразу засмотрелся на потолок. Филька стал перед столом, готовый разговаривать с Захаровым. Захаров поправил пенсне и спросил голосом средней строгости.
— Чернявин вот… обвиняет вас в том, что вы взяли у него флакон масла.
Филька поднял глаза к Игорю:
— Мы взяли масло? Чудак какой! Ничего мы не брали.
— А я говорю: вы взяли.
У Фильки замечательная мимика: она убедительна, серьезна, пышет здоровьем.
— Ты посуди, Игорь, для чего нам твое масло? У нас свое есть!
— У меня было особенное, дорогое!
— Ах, особенное? Очень жаль! Где оно у тебя стояло?
— Да чего ты прикидываешься? Где стояло! В станке, в шкафчике!
Филька даже головой помотал от сильной впечатлительности:
— Вооборажаю, как тебе жалко!
— Смотрите, он еще воображает! Вы на это масло давно зубы точили.
— Мы и не знали, что оно у тебя есть. Правда же, Ваня, не знали?
Ваню этот разговор, кажется, совсем не интересовал. Ваня больше разглядывал кабинет, это вполне устраивало его, так как избавляло от необходимости встречаться с разными взглядами Соломона Давидовича, Воргунова… Так же, рассматривая кабинет, Ваня завертел головой, значит, действительно они не знали ничего про масло. Игорь закричал:
— Вот распустились! Стоит и брешет: не знали! А сколько вы ко мне приставали: дай помазать! Приставали?
Филька добродушно согласился:
— Ну… приставали.
— И что же?
— Да… ничего… Что же? Не даешь, и не надо.
— А сколько раз вы просили Соломона Давидовича купить вам такого масла? Чуть не со слезами: купите, купите! Что ты теперь скажешь?
Действительно, что теперь скажет Филька? Этот вопрос всех заинтересовал: Захаров даже вперед подался и положил голову на кулаки. Филька повел носом и руку поднял для более убедительного жеста:
— А что ж тут такого? Просили. Ни с какими слезами только, а просили.
— А вот уже четыре дня не просите и не вякаете! А?
Филька отвернулся и прошептал:
— И не вякаем, а что ж?
— А почему это?
— До каких же пор приставать? Не покупает — и не надо! Тебе купил, а нам не покупает. Значит, он к тебе особую симпатию имеет!
Блюм не выдержал нейтралитета на своем диване:
— Ах, какой вредный мальчишка!
Ваня не повернул головы, мало ли что могут сказать люди. Но Филька оглянулся и неожиданно для всех подарил Соломона Давидовича очаровательной улыбкой. Соломон Давидович пригрозил ему пальцем.
— А мажете вы как? — приставал дальше Игорь.
Этого удара Филька, пожалуй, и не ожидал. Ваня тоже вытянулся на диване и навострил уши. Пришлось Фильке снова обиженно отворачиваться:
— Обыкновенно, как…
— Я знаю. Встаете, еще вся колония спит, и в цех. Через окно. Филька мажет, а Ванька на страже стоит. Что, не так?
Захаров теперь не выпускал Филькиных глаз, а это было очень неудобно. Хоть на кого так смотреть все время… И Филька не стал вдаваться в подробности, а ответил коротко:
— Мажем, как нам удобнее.
А Ваня Гальченко с дивана поддержал его звонким советом:
— И ты можешь раньше всех вставать и мазать.
Игор беспомощно развел руками. Соломон Давидович подумал, что нужно зайти с другой стороны:
— Вы такие хорошие мальчики…
Но Захаров перебил его доброе намерение. Ни снимая головы с кулаков, он сказал медленно: — Убирайтесь вон! Нахалы!
Одновременно Филька и Ваня подняли руки. Салют вышел радостный, и только на долю Игоря пришлась самая незначительная порция вредного, дразнящего взгляда. Мальчики, подталкивая друг друга, выбрались из кабинета. Все захохотали громко, только Игорь был недоволен:
— Ну что ты будешь с ними делать?
Соломон Давидович утешил Игоря:
— Я вам, товарищ Чернявин, еще куплю такого масла. А они пускай уже мажут. Они же влюблены в свой «Кейстон».
Воргунов посмеивался над Игорем:
— Так вы ничего не выяснили с маслом, товарищ Чернявин?
— С ними выяснишь! У меня с ними хорошие отношения, вот они и пользуются. Когда вымажут весь флакон, сами скажут, а теперь ни за что! Им масло отдавать не хочется. И где они его прячут, интересно знать, я у них уже в спальне смотрел.
— При них?
— А что ж, церемониться с ними буду?
— Да. Это… молодцы! Это… Ах, фрезы мне покою не дают…
В дверь заглянул Баньковский:
— Меня в совет звали, Алексей Степанович?
— Да, очень важный вопрос, прошу.
— О фрезах?
— И о фрезах поговорим.
Баньковский скрылся, Воргунов спросил:
— О фрезах совет?
Захаров вышел из-за стола:
— Надеюсь, что фрезы сегодня будут у вас на столе, Петр Петрович.
Володя Бегунок открыл дверь:
— Совет бригадиров собрался, Алексей Степанович.
Торский, несколько удивленный экстренностью совета, открыл заседание.
— Слово Алексею Степановичу.
Захаров оглядел своих бригадиров и обычных гостей:
— У меня слово будет короткое. Я только прошу предоставить слово для доклада Филе Шарию.
— Для доклада? Филька докладчик?
— Да, товарищ Шарий докладчик, и по самому важному вопросу, правда, я не знал, что к этому важному вопросу прибавилось еще и масло товарища Чернявина, но все равно, прошу внимательно выслушать докладчика.
Филька важно поднялся, как полагается докладчику, вышел к столу Торского, заметил слишком веселый взгляд Лиды Таликовой, опустил на одно мгновение глаза:
— Приходим мы сегодня с Ваней гальченко в цех, а еще и сигнала «вставать» не было…
— «Кейстон» смазывать, — про себя как будто хрипнул Воргунов.
Бригадиры рассмеялись, Филька серьезно кивнул:
— Угу. Мы имеем право смазывать наш шейпинг?
— Только масло краденое! — сказал Игорь.
Филька повернулся к председателю:
— Витя, я прошу… чтоб меня не оскорбляли.
— Говори, говори, — ответил Витя, — не оскорбляйся.
— Приходим мы с Ваней в цех, давай смазывать. Только мы наладились, зашел Рыжиков с Баньковским, из литейной вышли. Мы скорей за Игорин «Самсон Верке» и…
В комнате совета вдруг раздался терск, звук удара, шум неожиданной возни, крик Зырянского:
— Нет! Я смотрю!
От дверей Рыжиков с силой был брошен прямо на середину комнаты. Он упал неудачно — лицом на пол, и когда поднял лицо, рот у него был в крови. Все вскочили с места, Захаров закричал:
— Колонисты! К порядку! Зырянским, в чем дело? Брацан, подними этого.
Но Рыжиков и сам поднялся, стоял посреди комнаты и рукавом вытирал окровавленный рот. На руке у него яркая шелковая повязка дежурного бригадира. Зырянский быстро подошел к нему, сильно рванул, повязка осталась у него в руке. Он размахнулся, бросил повязку на пол, зашипел в лицо Рыжикова:
— Даже красную повязку опоганил, сволочь!.. В чем дело? Бежать хотел! Да я за ним с самого утра смотрю. И сел возле дверей, видно, знал, чем пахнет в совете!
— Довольно, Зырянский! Никто ничего еще не знает. — Торский кивнул Фильке. Рыжиков так и остался стоять на середине, трудно было представить себе, чтобы ему кто-нибудь позволил сесть рядом с собой.
