— А почему бы и нет? Ты ему вроде бы нравишься, да и Нарцисс тебя уважает. Ты мог бы попробовать убедить его предпринять что-либо толковое, чтобы нас хотя бы как-то обезопасить.
— Нет, — решительно ответил Веспасиан. — Я этого делать не стану.
— Почему, брат?
— Если император не слушает Плавта, то вряд ли он вдруг прислушается ко мне. Плавт командует армией. Ему решать, надо что-то советовать Клавдию или нет, а я не хочу действовать через его голову. Давай прекратим этот разговор.
Сабин открыл было рот, чтобы попытаться переубедить упрямца, но знакомое с детства решительное выражение на лице Веспасиана остановило его. Если Веспасиан решал, что тема закрыта, любая попытка заставить его изменить свое мнение была пустой тратой времени. Сабин хотя и вел себя с ним покровительственно, как старший, более мудрый и проницательный брат, однако втайне, не желая признаваться в том даже себе самому, давно понял, что Веспасиан во всем превосходит его. Да и те, кто хорошо знал братьев, не могли не видеть разницы между спокойным, уверенным, волевым младшим Флавием и нервным, угодливым, раздражительным Сабином, привыкшем сызмальства скакать по вершкам.
Вслед за другими командирами Веспасиан направил лошадь вверх по склону к главным воротам. Он был доволен, что брат умолк, хотя то, что Плавта и его легатов глубоко озаботила слишком нахрапистая стратегия, взятая на вооружение нетерпеливым властителем Рима, было чистой правдой. Клавдий буквально заходился от избытка чувств, произнося пламенную (хотя и подпорченную заиканием) речь о том, что истинный военный гений сокрушает врага благодаря стремительному, неудержимому натиску. Спустя некоторое время Веспасиан просто перестал прислушиваться к его словам, переключившись на личные дела и заботы, о которых он размышлял и сейчас.
Разговор с Флавией, по существу, закончился ничем. Он добился от нее клятвы, но от подозрений, что она связана с заговорщиками, так и не избавился. Слишком много имелось странных фактов, трудно объясняемых случайными совпадениями. Поэтому легат чувствовал себя более чем скверно. Вступая в брак, они с Флавией поклялись друг другу в верности, и он до сих пор считал, что в основе семейных отношений должно лежать доверие между супругами. А потому появившиеся у него сомнения подтачивали эту основу, делая ее все менее прочной. В скором времени ему придется испытать ее еще и сообщением, что жизни императора грозит нешуточная угроза, о которой поведал Админий. И подобные неприятные сцены будут происходить между ними снова и снова, пока он начисто не оправдает ее в своем мнении… или не обнаружит доказательств ее вины.
— Я должен вернуться к моему легиону, — заявил Веспасиан. — Береги себя.
— Да сохранят тебя боги, брат.
— Хорошо, если бы нам не было нужды на них полагаться, — сказал Веспасиан и слегка улыбнулся. — Сейчас мы в руках смертных, Сабин. Судьба ныне всего лишь наблюдает за нами со стороны.
Он тронул коня каблуками и перешел на рысь, двигаясь вдоль понурой колонны легионеров, тащившихся по направлению к Камулодунуму. Где-то впереди их ожидал Каратак со свежей армией, которую он сумел собрать за подаренный ему Клавдием месяц. На сей раз вождю британских воинов предстояло драться на подступах к своей столице, и сражение, в котором сойдутся две враждебные армии, обещало стать самым жестоким и кровопролитным из всех, что состоялись до этого времени.
ГЛАВА 46
Буря продолжалась весь оставшийся день. Дороги и тропы, по которым двигалась армия, быстро превратились в полосы размокшей грязи, засасывавшей сапоги горбившихся под своей намокшей поклажей легионеров. Тащившийся позади обоз увяз окончательно, остановился и был оставлен под охраной вспомогательной когорты. К вечеру армия продвинулась не более чем на десять миль, и защитные земляные сооружения еще возводили, когда выбившийся из сил арьергард с трудом подтянулся к ставившимся на ночь палаткам.
Все улеглось только перед самым заходом солнца, и пробившийся сквозь разрыв в облаках яркий сноп оранжевого света озарил промокшие насквозь легионы, поблескивая на мокром снаряжении и отражаясь во взбаламученных грязных лужах. Заодно спала и влажная грозовая духота — воздух стал прохладным и свежим. Быстро покончившие с установкой палаток легионеры разделись, развесили плащи и туники сушиться на растяжках и принялись ужинать, сетуя на нехватку сухого валежника.
Из вещевых мешков извлекался походный паек — лепешки и полоски сушеной говядины, разжевать которую было не легче, чем кожаную подметку.
Когда солнце, блеснув напоследок, исчезло за горизонтом, облака вновь затянули небо. Опять поднялся и начал усиливаться ветер. Развешенную на растяжках одежду пришлось снять, чтобы ее не унесло незнамо куда, а вскоре и все легионеры забились в содрогавшиеся под бурными порывами завывающего ветра палатки, где продолжали дрожать, кутаясь в мокрые плащи и пытаясь согреться, чтобы заснуть.
В расположении шестой центурии царило общее уныние, но Катон даже на этом фоне ощущал себя особенно несчастным. Ребра его до сих пор ныли, храня память о пинках, доставшихся ему от преторианского центуриона за попытку сунуть нос в запретную для него жизнь. Съездили ему и по физиономии, однако при всем при том он еще легко отделался. Все готовились к маршу, и было не до того, чтобы долго возиться с каким-то мелким нарушителем установленного порядка.
Теперь он сидел понуро, вперив во что-то перед собой невидящий взгляд. Сон не шел. Его терзала тревога, причем связана она была вовсе не с предстоящим сражением. По правде сказать, он совершенно не задумывался о том, что ждет римскую армию впереди — славная победа или постыдное поражение. Не волновала его даже собственная вероятная гибель. Все это оттеснялось на задний план мыслью о том, что Лавиния, близостью которой он наслаждался всего несколько дней назад, сейчас, возможно, дарит свои ласки Вителлию.
В конце концов горький яд отчаяния стал для него невыносимым. Не в силах больше терпеть эту муку, желая во что бы то ни стало покончить со своим горестным состоянием, он потянулся к поясному кинжалу. Пальцы сомкнулись вокруг отполированной деревянной рукояти и напряглись, готовясь выдернуть из ножен клинок.
Потом юноша ослабил хватку и сделал глубокий вдох. Это нелепо. Он должен заставить себя думать о чем-то другом, о чем-нибудь, что могло бы отвлечь его от мыслей о Лавинии.
За пазухой у него по-прежнему находилась странная тряпица, которую Нис повязал на свое неповрежденное колено. Ощупав ее рукой, Катон заставил себя думать о начертанных с внутренней стороны повязки непонятных значках. По его разумению, они, особенно в связи с подозрительными обстоятельствами, при которых эта повязка была обнаружена, являли собой нечто очень и очень важное во всем этом деле. Скорее всего, это шифрованное послание, которое Нис пытался доставить в римский лагерь. Но кому оно предназначалось?
