— Хватит. Увезите ее, — помертвела сама от приступа дурноты Фелицата. — Давайте подводить черту.
Только тут я сообразила, что карла задавал вопросы на русском и все его понимали, как и ответы несчастной.
Верочку увезли, теперь ничто не мешало мне пальнуть в лампу. Зачем? Я бесилась от злости: гады, я вас не боюсь, я жива!
— Пользуясь тем, что наш разговор услышит клиент, — сказал маленький бородач, вращая вареными глазами, — я хочу обратить его внимание на один странный факт. В Санкт-Петербурге, после того как больная ввела в заблуждение нашу группу, чем это кончилось всем известно… Так вот, девочка исчезла вместе с машиной, оставленной мною на стоянке у вокзала. Напомню, она спала в чемодане, в багажном отделении автомобиля. Авто было похищено, а затем вечером оказалось на месте, с чемоданом и девочкой в багажнике!
Я тщательно исследовал всю поверхность ее кожи на голове и на руках и обнаружил следы от датчиков и зажимов, а так же след от внутривенного укола. Мой вывод таков, и его поддерживает вся наша группа. Гepca стала объектом преследования со стороны специальной русской разведки. Той, что проводит операции по дальновидению. Почему Гepca стала целью столь секретного учреждения — непонятно. Но этот факт играет нам на руку, даже будучи непонятным. У клиента появился могучий и беспощадный союзник. И рано или поздно Гepca будет уничтожена.
— Оставим ваши догадки на совести группы, — устало сказала Фелицата. — Я ухожу. Мне немного дурно от качки. Встретимся завтра и…
Тут я приоткрыла стальную дверцу и выстрелила прямо в огромный кровавый глазище: эй, отродье, я жива и непобедима! Лампа лопнула, как лопнул бы глаз циклопа! С жутким жужжащим и оглушительным залпом осколков. Кают-компания огласилась истошными воплями. Эффект одиночного выстрела оказался просто чудовищным: я сама, оцепенев, смотрела на дело своих рук… в багровом свете настенных бра… первый осколок, кривой, вытянутый лезвием вперед, скорее похожий на стеклянное веретено, чем на осколок — вращаясь вокруг оси, — ударил в левый край лба яйцеголового монстра, сначала острие пробило бледную молочную кожу, так! — что веером мелких-мелких брызг брызнула кровь из мускула над бровью, словно над глазом человека расцвела звезда астры. Эти брызги, разлетаясь как капли кипящего алого масла, забрызгали лицо Фелицаты крупной више-вой оспой. А когда острие веретена, пройдя легкие ткани мускулатуры, достало до кости и ударило в череп, то осколок раскололся в талии и, пока нижняя часть острия продолжала вспарывать кожу с адским натиском скальпеля, — другая часть, отколовшись, начала скользить над голой головой и клевать кожу ударами пьяного стекла, покрывая лоб, и сам череп страшными узорами глубочайших ран..
От боли яйцо закричал протяжным воющим голосом зверя!
А Фелицата зажмурилась от налетающих брызг, но поздно — глаза ее были полны чужой крови.
Я медленным, тягучим и вязким взором следила подробности наказания.
Другой осколок лампы, похожий на бумеранг или скрюченную лапку богомола, дергаясь в воздухе, рывками, ворвался не в лоб, а в щеку несчастного, где, вертясь чертом, сначала распорол бледную кожу и, вскрывая режущей кромкой стекла капилляры, сладострастными рывками боли, скачками кошмарной багровой стеклянной саранчи, стал рваться вдоль щеки к уху, розовому от крови и света, пока не пронзил длинную мочку и — уже на излете удара — не рассек все ухо на две неравные части и, плотоядно чиркая и причмокивая лезвием, не ушел глубоко в ладонь, которую яйцо как раз поднял к голове. Длина страшной раны достигла чуть ли не десяти сантиметров, и над ее рубинной долиной взлетел розовый пар ужаса. От боли и шока бедняга уже не мог даже кричать: — только открыл пересохшую глотку.
По щекам Фелицаты вниз устремились горячие красные слезки.
Но самое жуткое поджидало Даму с черным взглядом косых очей. Осколок лампы, кривой и раскаленный как коготь черта в аду на скользком пальце, влетел в ее вскрикнувший рот и, очертив на языке, легкий кружок боли, с напором бритвочки вошел между зубов правой челюсти и, разрубив десну, пропорол щеку изнутри насквозь, вылезая из середины ланит кипящим пунцовым пьяным от живой крови стеклянным червяком, который одновременно разрывал в мясе сквозящую дыру и, как-то нагло дразнясь язычком из стекла, вертелся над вопящей плотью.
Я хотела закрыть глаза, но не могла стиснуть веки.
Эта дама, эта стерва, что охотилась за мной гончей собакой, не вскрикнула, а только лишь всхлипнула, брызжа на скатерть дождем рта полного краски. Кровища свесилась языком вишневого киселя.
То, что так долго, так жутко — сном — врезалось в мою память и что я так долго вспоминаю, на самом деле длилось всего пару мгновений, словно смерть, облизываясь, бегло оглядывала свои жертвы смертельным же взглядом. И легкий бег ее быстрого взора по коже оставлял такие ужасные раны.
Только проклятая Фелицата уцелела от налета осколков!
А карле достало в лицо пригорошней стеклянного песка.
И оно покрылось рдяною сыпью, подобно тому наглому крапу, который метит цветы орхидей.
Наверное, поэтому я выстрелила второй раз — больше от ярости против мерзавки, чем следуя правилу дня: все делать дважды.
Я выстрелила и второй раз туда же — в потолок, в лопнувший глаз осьминога. Последствия этого выстрела были так же ужасны. Видимо, выстрел замкнул электропроводку, и из черной дырищи в стол ударил разряд света и зигзаг искр. Скатерть вспыхнула, как-то необыкновенно быстро, но при этом необычайно тихо, ровным церковным янтарным пламенем цвета весенней ромашки. Все жертвы инстинктивно — червями боли — отпрянули от стола, кроме суки Фелицаты, которая потрясенно смотрела перед собой и вдруг выхватила из огня букетик истерзанных гиацинтов. Толчком шока выхватила…
Пора! Беги, Лизок!
Я змеей выскользнула из своего убежища и на миг остановилась на пороге, открыто и глупо, с прямой спиной, с вызовом ярости и торжествы: я жива, козни дьявола!
И только тут Фелицата увидела Гepcy, она еще не понимала, умом, кто стоит там — открыто и прямо — на пороге с вскинутым оружием над головой, но душа ее уже орала благим матом от страха: «Она узнала меня!» Глаза ее стали мертвы как белые флоксы, которыми убирают в гробу тело покойника.
Жди меня, гадина! В этом же платье, где повиснет по капле крови на каждом стразе!
Я опрометью вылетела в коридор, и, пряча револьвер, помчалась навстречу стюарду. Он тоже бежал навстречу, бежал, услышав истошные вопли и увидев вспышку огня.
— Скорей, на помощь, — кричала я.
— Что случилось?
— Их наказала судьба!
И мы потрясенно промчались мимо, еле-еле увернувшись, чтобы не брякнуться лбами.
Беги!
Прямо, до конца коридора. Затем — по лестнице вниз. Через музыкальный салон. На третью палубу.
Я вылетаю к борту корабля и останавливаюсь — перевести дух. Спокойно, дура! К ноге! Гулять. Дышать морским воздухом.
Меня разом оглушают гулкие шлепки и раскаты воды за бортом. Мамочка! Над водой, клокоча, занимается ночной шторм. Волны сотрясают корабль ударами жидких каменных глыб. Вид Балтики мрачен от гнева. До самого горизонта острые гребни колючей воды, пенные перевалы, черные хребты влаги, ямины мрака, полные мыльного снега, слюни ярости над пьяной от качки водой.
Мимо — бравый моряк.
— Это шторм? — мой голос выдавал страх буржуа перед стихией.
— Пока нет, мамзель, но будет, — его ответ насмешливо вежлив.
— Сколько баллов сейчас? — я пытаюсь выдавить улыбку из тюбика.
— Четыре балла. Ветер — 20 метров в секунду. Температура воды за бортом — Г8 градусов по Цельсию.
— А сколько до берега?
— Мы на траверзе Аланских островов. До них всего километров пятьдесят. Ступайте а каюту, мамзель. Честь имею.
Тут в его форменном кармашке зажурчала рация: ага, наш стюард поднял тревогу.
Я последовала его совету, но спокойствие морячка было обманчивым. Я — Розмарин! Я — Роза морей! Я чувствую море: там занимается нешуточный шторм. Над Балтикой набирала силы морская пурга. По громовой воде — извиваясь, — летели пенные змейки и прочий белый наркотический бред, пар, соленые слезы.
Я никак не могла собраться с мыслями, чтобы понять толком то, что только что слышала из уст скорпионов.
Лишь в своей каюте чувство страха отшатнулось: иллюминатор был зашторен жалюзи, у кровати горела спокойная лампа, гул моря не так слышен; потыкав в кнопочный телефон я заказала бокал «Шабли», унять нервную колотилку, а когда стюард ушел, и вино было выпито, я, нагишом, по ковру прошла в туалетную комнату — смыть с кожи пот, а с сердца — следы кровавой каши, подумать, наконец, поразмыслить… как вдруг! Заметила краем глаза чье-то присутствие. Нечто живое блеснуло на кафельном пятачке душа — душа ушла в пятки… на шахматной плоскости кафеля небесной окраски, как драгоценная брошь из яшмы в оправе желтого золота сверкал в глаза мой жук-носорог, мой живой амулет, который я вытащила из под колес на шоссе. Как ты сюда попал?! Я упрятала его в кармашек новенькой сумочки, которую купила в Хельсинки. Я нашла точную копию своей утопленницы — крокодиловая кожа, такой же размер, форма трапеции, только ручки были длиннее, да цвет шелка внутри не бежевый, а сиреневый с ромбиками перламутра. Я сложила туда свою последнюю уцелевшую драгоценность: спасательную книжку сказок Перро с письмом отца к тетке, подкупила для ровного счета зеркальце кругленькое и глупое, да духи в парчевом мешочке как у мамочки, «Пуазон», но на корабле, психуя за сохранность такой волшебной ерунды, взяла на прокат сейф и упрятала все за стальную дверцу, завертела на ключ, а ключик пристроила на брелок у ремня.
