поступился) ради нашего дела, что все его думы только о деньгах, а в сердце только одна горячая забота: как бы уберечься от когтей Зверя и от наших ответных ударов; словом, слишком это дорогая цена за Вейраса — принести в жертву такую жизнь, как ваша. К тому же, утратив вас, мы теряем куда больше, чем власти предержащие!
Мне ответили, что в стане католиков вашу смерть признают ответом на казнь Вейраса, что в свите фельдмаршала, понятно, не наденут траура по вас, но в фельдмаршальских депешах Версалю будет сообщено о нашей мести.
Я предложил, чтобы подыскали кого-либо другого.
Мне ответили, что все паписты, даже самые никудышные, давно уже постарались удрать туда, где нам до них не добраться, а что касается Вейраса, то он все же должен считаться гугенотом, хотя и не был у властей на подозрении и схватили его драгуны только в последнюю минуту, чтобы виселица не пустовала.
Словом, меня заставили признать, что возмездие было вполне справедливым… Ах, дорогой мой учитель! Предадим проклятию — вы по-латыни, а я по-французски — тех презренных, кои первые бросили тяжелые гири, перевесившие чашу весов. Is fecit cui prodest,[8]как вы бывало говорили. Но скажите же мне, ради бога, зачем все эти злодеяния? Ведь они никому не приносят пользы.
Финетта скорбит не меньше моего. Ведь она сказала мне, что мы обманулись бы в своих надеждах на царствие небесное, если бы вас там не оказалось. Признаться, я тогда оборвал ее, но это было давно, а нынче не лежит у меня сердце к прениям о вере, и пусть вы останетесь нераскаянным папистом, я назначаю вам свидание там, на небе, возлюбленный учитель мой! И пусть господь, который читает в сердцах наших, не судит меня более строго, чем вскоре судить он будет вас! Вот о чем молю я бога, вот единственное мое желание, единственная надежда.
Ваш сын во Христе
Самуил Шабру
P. S.
Все наши, кто из Женолака или из окрестных приходов, настоятельно просят передать вам, что они разделяют мое горе, потому что все они очень вас любят. А еще они хотят, чтобы вы знали, что такая мысль им самим и в голову бы не пришла, а тут можно видеть лишь предначертание господне, непостижимое для бедного разума человеческого. И наконец, они заверяют вас, что то горестное решение, о коем вы знаете, они выполнят со всею смиренною почтительностью к вам.
На обороте листа,
карандашом
Самуил!
Благодарю за доброе твое письмо, в нем лучше, вернее отражается вся твоя сущность, нежели в телесном твоем облике.
Ну что ж, дорогой мой мальчик! Не трудно мне было появиться на свет, так почему же трудно будет покинуть его? Пока что не нашел я к тому оснований. Сознаюсь, разум наш частенько не может воспарить очень уж высоко… Но помимо сей слабости, свойственной всему роду человеческому, я, вероятно, еще и туговат на ухо: ведь я не только совсем неспособен был проникнуть в божественные предначертания, но не мог как следует расслышать глас божий; скажу даже, что глас сей доходит до нас с такой большой высоты, что во избежание недоразумений я никогда не осмеливался принуждать никого из ближних своих по-моему истолковывать столь отдаленные повеления. И в конечном счете, я нисколько не жалею, что не отличался тонким слухом.
Жаль, что я не был знаком с мессиром де Вейрасом, думается, мы с ним поняли бы друг друга, поскольку оба оказались между молотом и наковальней…
Передай всем, что я им заранее благодарен за обещанное ими доброе усердие в работе… Сладко будет умереть от слишком крепких объятий!
Кого же больше проклинать следует — того, кто первым начал или кто последним остановится?.. Как бы то ни было, что я-то здесь могу решить? У меня только одно желание: уйти без шума, на цыпочках. Больше ста лет тому назад один человек, судья, вроде меня, писал, что сжигать людей живьем — это слишком высокая цена за наши предположения».{114}
Я не оставляю после себя ни горьких обид, ни долгов; мне очень хотелось бы не оставить ни в ком укоров совести за совершенную несправедливость. Пусть все знают, что я умираю в римско-католической вере и горжусь мыслью, что расплачиваюсь за грехи своих братьев (даже тех, кого я часто проклинал)… Итак, согласно недавнему закону этой новой войны, никогда еще повешенный не будет повешен более справедливо.
Самуил, спой разок в мою память псалом Давида, где говорится, что бездна бездну призывает…
В странную пору мы живем: небо, снег, ветер, крики, пламя смешались, люди спят с открытыми глазами, во сне пробираясь из одного прихода в другой. У нас теперь новенькие ружья, прекрасный порох, присланный из владений принца Оранского, а в животах у нас пусто, рубахи в лохмотьях. Мы живем ночью, а днем прячемся в норах, — все шиворот-навыворот, — мы словно хищные звери ночные. У нас теперь одна работа — смерть. Некоторые из нас воют на луну, другие не понимают больше ни севеннского наречия, ни французского языка, зато мы хорошо распознаем фузилеров, драгун, испанских наемников, по запаху узнаем их и идем по следу мессира дю Виллара, принюхиваясь к ветру.
Случилось так, что маленький Элизе из Праделя после трехдневного поста вдруг потерял на короткое время память, забыл все, что было в истекшие двадцать месяцев, в эти мгновения он обвёл нас взглядом и глаза его широко открылись от ужаса, а из груди вырвался истошный вопль.
Ведь стадо господне превратилось в голодную свирепую стаю. Теперь мы сродни диким кабанам, у нас волчья гордость и бешенство взбесившихся волков.
Мы всецело принадлежим богу, никогда еще ни одна тварь земная так не принадлежала ему; он наша глава и сердце наше, а мы лишь карающие руки его. Да нет, слишком возгордимся мы, говоря так, — мы лишь меч его из закаленной стали, острый меч, мы — сверкающие и холодные клинки!
* * *
Настал вечер, когда Гюк из Сальзеда привел меня к логовищу моих близких и, прощаясь со мною у входа в пещеру, наказал мне покориться воле отца нашего небесного. По божьей воле пуля пробила мне левую руку, а я ведь не левша и, значит, должен написать еще и про это — не знаю, зачем и для кого, — но вот правая
