бросила в один из тиглей золотые часы, владельца замка Вен-Буш и сказала тихонько:
— Ах, жалко Горластого! Мы же его хорошо знаем, он не на золото польстился и даже не думал время по часам узнавать, он, бедняга, и по солнцу время хорошо узнавал, а просто забавно ему было слышать, как они тикают!..
Все вокруг загомонили: «Да, да…», — ибо преисполнены были в тот час доброты, чувствуя себя глубоко счастливыми, оттого что мы, такие бедные, нищие, а вот обладаем сокровищами, которые двенадцать ленных владений и церковных приходов накопили за двадцать столетий, но все сии богатства мы обратим в смертоносные градинки, и господь в праведном гневе низвергнет их на врагов наших.
И вновь раздался веселый голос Жуани: «В огонь! В огонь!» Мы подхватили его клич и, хлопая в ладоши, кричали: «В огонь! В огонь!»
Ведь накануне вечером нашего Жуани осенила мысль, что раз мы не можем больше раздобывать свинец ценою золота, то надо поступить иначе, и он воскликнул:
— Нет благородного свинца, так будем лить пули из презренного золота.
В полночь сменили дозорных, и они поведали нам, что безумная пляска пламени и теней, клубы красноватого дыма над трубами, отзвуки громового смеха чуть было не внушили им веру в нашу собственную выдумку о сатанинском шабаше. Рассказывая о сем, наши дозорные, закоченевшие в студеную ночную пору, грелись у огня, и бурлящее в тиглях варево отбрасывало на них золотистые отсветы.
Когда закончилась плавка и разлив по изложницам, женщины воспользовались печным жаром, чтобы приготовить рождественскую похлебку, но остатки высохших, твердых, как кость, каштанов разварить оказалось труднее, чем расплавить золото из церковных ризниц.
От тлеющего жара еще долго шли и свет и тепло, так что мы успели выпить винца, хранившегося в больших оплетенных соломой бутылях в подвалах настоятеля Гермского монастыря, успели отведать лепешек из мучных поскребышков. Вот как пировали воины господни.
Последний гончар селения Пло выпятил закопченную; свою грудь, словно хотел вдохнуть последнее дыхание последней своей печи.
И в эту новогоднюю ночь, после отливки золотых пуль и скудной трапезы, нам ниспослано было светлое мгновение — грустное и счастливое, краткое мгновение забытья, — мы как будто были вне времени на рубеже старого и нового года; мы с моей любимой прижались друг к дружке в укромном уголке, и я шептал ей на ухо:
— Люблю тебя, Франсуаза! Люблю тебя, моя Франсуаза! Люблю тебя так же сильно, как бога! Слышишь, возлюбленная моя, — так же, как бога. И он меня слышит, но ведь он, господь всеведущий, давно все знал, еще раньше, чем я это понял, и он дозволил мне так любить тебя. О и даже непрестанно укреплял мою любовь, и она все росла, росла, Франсуаза. Если б ты знала, какая она большая! Сам того не ведая, я весь проникся ею, сердце мое так долго впитывало, впитывало ее, что стало подобно каштану, налившемуся, круглому в колючей своей оболочке, и вдруг твердая оболочка лопнула — хлоп! — и новенький, блестящий молодой каштан выскочил из своей жесткой власяницы. Хватай его скорее, моя возлюбленная, он бежал из темницы, он рос только для тебя…
Я говорил, говорил ей на ушко чуть слышным шепотом; я шептал ей о своей любви еще и в тот миг, когда огонь в печи взметнулся в последней вспышке и осветил влажную синеву глаз моей Финетты, прекрасную, как лазурь чистого кеба.
Жуани все стоял недвижно, глядя на жерло печи, где умерло жаркое пламя, — словно не терял надежды на его рокочущее, гудящее, огненное воскресение. В тишине, казалось, слышно было, как пыль, ночью сметенная ветром, вновь оседает на черепичную кровлю, падает грузно и теперь уж навсегда.
Любимая сказала мне:
— Подумать только, Самуил! Ведь одной пригоршни этих пуль хватило бы нам на жизнь! А наши-то старики берегли каждый грош, иссохли все, и ничего не могли скопить… Зато у нас, погляди, какие у пас богатства! Да только вот какое дело: будь тут хоть все золото со всего мира, для нас свинец дороже! И золото у нас превращается в свинец. А что если так во всем, Самуил? Я, понятно, не говорю о царстве небесном, но что если у нас тут, на земле, во всем такое же превращение? Светло, блестит, а как коснешься — все превращается в тусклый, серый свинец.
Наши братья уже собирались в обратный путь. Я все не выпускал свою милую жену, хотел пожурить ее за горькие мысли.
Она ответила как-то рассеянно, устало:
— Да что ж! Раз уж такой закон, бедный мой Самуил…
И вдруг вся побледнела и с внезапной яростью воскликнула:
— Так пусть уж для всех будет одинаков тот закон, для всех и во всем! А не то, чтобы здесь так, а в другом месте иначе! Пусть везде-везде будет одинаково! Дайте же людям покой раз и навсегда.
И она прижалась ко мне, спрятала голову у меня на груди, так что я уже не видел ее, только чувствовал, как она поникла и дрожит всем телом.
Наш начальник арсенала ссыпал в мешки золотые и серебряные пули и ворчал, что попадаются щербатые пули, словно источены жуком-долгоносиком. Ларжантьер ему объяснил, что ямки эти образовались по той причине, что сгорели драгоценные камни, вправленные в золотые украшения.
Я тихонько спросил у своей любимой, не обидел ли я ее нечаянно своими словами. Она промолчала и лишь на рассвете, когда мы почти уже дошли до нашего стана, сказала с горестным вздохом:
— Но почему же, почему ты так долго ждал?..
Мы шли последними, даже старик Поплатятся обогнал нас. С некоторого времени он не дожидался нас. В небе над каменистым склоном занималась заря, отливавшая серебром и золотая, как наши пули. Я стал на колени перед супругой, дарованной мне в Пустыне.
— Бедный мой! Самуил мой! — простонала она, отрывая свои уста от лобзания. — Да за это мгновение, которое ты сейчас подарил мне, стоило пройти через асе муки.
И, прыгнув как лань, она побежала, увлекая меня за собой. Быстроногие, мы мигом догнали своих и уже слышали голос кузнеца Бельтреска, весело кричавшего спутникам:
— А мне вот что думается, такая догадка пришла: ежели маршальские громилы пронюхают, что мы стали из ружей золотом палить, так они, право слово, от жадности с ума сойдут, рубашку на груди распахнут — стреляй, мол, в меня, да еще драться друг с другом полезут из-за наших красивеньких пуль.{107}
Моя милая сказала мне жалобным голоском:
— Ах, Самуил, тяжелую
