— Ферро, — снова произнесла Анна тревожно.
— Зови меня Аурелиано, — ответил я, стараясь ободрить ее. В конце концов, даже в том случае, если коса одной требовательной худощавой старухи просвистела совсем близко от твоего уха, есть повод для радости — ты еще способен слышать, а значит: она не за тобой.
— Ладно, Ферро, ты как? — Анна положила руку мне на плечо. Я прекрасно видел это движение, но почему-то совершенно его не почувствовал.
— Извини, у меня есть дело. — Чтобы не объясняться, я ткнул пальцем в бумаги и, пока Анна вчитывалась в убористые закорючки грианского Гражданского кодекса, выскользнул за дверь, поднялся в свою комнату и набрал по местному номер Марь.
Сперва я не узнал ее, потому что в голосе, ответившем мне, не было ни капли жизни.
— А, отступник! — глухо сказала она. — Все знаю, можешь не подбирать слова. Нет у тебя дара к некрологам. Через пару минут выходи на крылечко, мои ребята за тобой заедут. Только…
Машка осеклась, и я мгновенно догадался, о чем она хотела, но не решалась попросить.
— Я приеду один. Надо поболтать насчет кое-каких бумаг.
* * *
— Она оставила тебе «допуск»?! — вместо приветствия бросилась на меня Машка у самых дверей. Она, похоже, совершенно не спала. Под глазами виднелись сиреневые круги, волосы потускнели, а сережка в правом ухе задралась поперек мочки, открывая крошечный замочек.
— Так, значит, ты все-таки объяснишь мне, что от меня требуется.
Машка нетерпеливо зашагала по кабинету, потом, словно забыв о моем присутствии, уселась за стол и прижала к уху телефонную трубку:
— Матвей? Да, это я. Естественно. Да. Да. — Марь бросила сквозь меня быстрый взгляд. — Здесь. У меня в кабинете. Да, это очень важно для «Нако». И для меня. Дай мне отрядец. И сам приходи. Через полчаса. Ладно, сорок минут. Расскажешь, что к чему.
Видимо, Матвей пытался выиграть время и в надежде узнать подробности обрушил на Марь град наводящих вопросов, на которые она еще пару минут отвечала «да» и «нет», а я совершенно отчаялся проследить нить разговора и переключил внимание на висевший над головой Машки рисунок с корпоративным бутоном лотоса в обрамлении бледно-лиловых, резко замкнутых в траурный обод букв: «Накосивикосэ». «Знание — власть над миром» или что-то в этом роде. Вспомнить я не мог, а переводить с книжного грианского после «Белой перчатки» было делом, заведомо обреченным на провал.
Сама Машка под хороший бокал мартини называла свою империю «Накося выкуси», и сейчас при внимательном всматривании в раскрывающийся бутон лотоса на рисунке в необычном для этого цветка развороте листьев угадывалась рука, недружелюбно и вызывающе сложенная в дерзкий нигилистический кукиш.
Марь оторвалась от телефона, пробормотала «Ну, вот сейчас придут и тебе все популярно…», но, проследив за моим взглядом, замолчала и улыбнулась.
— Заметил-таки… — с удовлетворением пробормотала она, — а то все как-то не вглядываются. Лотос и лотос. Как талантливо нарисовано, а?
— Сама рисовала? — спросил я, надеясь удержать ее в лучшем расположении духа.
— Угу, — согласилась Машка. — Я это называю «Последняя песня тайной свободы». Я с тех пор ни разу кисточку в руки не взяла: цифры, цифры… Сначала работа на грианцев, потом «Нако»… Как-то не до рисования было. Ну, ничего, скоро у меня времени будет хоть завались.
Я недоуменно посмотрел на нее. Машка недвусмысленно провела рукой возле своего горла:
— У «Нако» такая пробоина по правому борту, что ложкой не выхлебаешь, кепкой не заткнешь. Ты ведь видел дядечек на входе?
Я действительно обратил внимание на необычное скопление одинаковых серых пиджаков возле служебных лифтов и стола допусков в лабораторные отсеки. Я еще всерьез подумал о том, что Марь здорово изменилась за последнее время, потому как, сколько я ее знал, Машка Иванова здорово не любила строгих бюрократских троек.
— Ненавижу этих крыс, — продолжала Марь, хлопая ящиками стола. Наконец она достала маленькую синюю пудреницу и принялась ожесточенно шлепать пуховкой по кончику носа. — Патриотка, мать. Решила связи с Землей сохранить, с Россией, мать ее, птицей-тройкой… Да и с налогами так оказалось проще. Короче, «Нако» считается производством, подконтрольным Земле.
— Но ведь жила же раньше… — тихо начал я, открывая ее гневу дорогу к выходу. Марь мгновенно вспыхнула и разразилась потоком многоязычной брани:
— Жила, Шатов, пока был жив сенатор Годфри, — Машка ткнула пальцем в одну из фотографий на столе. — Да только умер старик от инсульта в прошлом году. И знаешь, что они сделали?! Они продали Земле весь восьмой материк. Мол, нам с него и так ничего не видать, потому что три четверти Чигги занимает «Нако» и ее инфраструктура.
— И чего? Земля прижимает? — миролюбиво спросил я, но Машка обреченно хохотнула, метко и смачно плюнула в единственную цветочную плошку на подоконнике. И, исходя из совершенного несоответствия внешнего вида этой керамической миски интерьеру кабинета и по виду заключенного в ней чахлого куста с белыми кулечками цветов, я сделал вывод, что плошка поставлена совсем недавно и именно для целей утишения бури в душе начальницы. Плевок пришелся точно в цель. С длинных тычинок посыпалась на пол золотистая пыльца, но тотчас была сметена струей воздуха из кондиционера.
— Он мне говорит: «Земля прижимает». Земля едет по мне каждый день асфальтовым катком. Они хотят полный контроль над производством. Тут же деньги, Фе, много денег. Очень много. У нас лучшая в Договоре линия андроидов. И они ее хотят. И компьютеры наши чудесные хотят.
— Ну и пес бы с ними, — пробормотал я. — Без тебя ж здесь все развалится. Они это хорошо понимают.
— Хорошо, да не очень, — отозвалась Машка, пристально глядя мне в глаза. — Не надо им меня. Потому что вздорная баба, управлять люблю и умею. Потому что им надо деньги отжать — чтобы роботы роботов собирали и бабло вагонетками на Землю гнали. Они его всей Европой делят — слюна во все стороны.
Машка запустила пальцы в волосы и принялась мерить шагами кабинет.
— А у меня здесь люди, Ферро. И наука. Не станут они эволюционные скачки отслеживать, новые пути искать — лишь бы деньги капали. Они уволят людей. Сохранят по одному обходчику на сектор. А остальные? Здесь весь материк на «Нако» работает. Они просто соберутся и уедут. Не с голоду же дохнуть…
Она остановилась около окна и обхватила руками плечи.
— Маш, — примирительно сказал я, гладя ее по встрепанным волосам, — ты же у нас железная женщина. Они не дураки — поднимать хвост на Марь Ванну. Образуется все…
Машка обернулась. В ее глазах не было ни страха, ни ярости, которые я ожидал увидеть. Там читалась только усталость.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
