Бронзовокожий индеец в бато, бесшумно работавший веслом, мог, конечно, не подгонять лодку к берегу. Маленький ефиоп и его оборванные спутники никак его не пугали, однако злой дух Даи-Даи мог наказать. Ведь индеец не знал, откуда пришли чужие люди. Может, их подослал Мэйдагас — тоже нехороший дух, дышащий как женщина. Мэйдагас силой и хитростью увлекает людей на глухую поляну, там превращает в дерево. Вот почему так страшно перешептываются в ночи деревья. К тому же в бато, как бы успокаивая индейца, скрестив худые, покрытые шрамами ноги, сидели три человека — совсем в обыкновенном рванье, с открытыми головами. Только на одном была некая дырявая круглая шляпа. Солнце людей, похожих на разбойников (чиклеро), не тревожило. Они плыли в бато и молча радовались тишине, наверное, не знали, что существуют еще какие-то другие радости.
Услышав свист, никто не сказал ни слова, но индеец увидел выражение их глаз, поэтому подогнал плоскодонку к берегу.
— Ховен…
Этим подчеркнул молодость ефиопа.
Места в плоскодонке было достаточно, чтобы посадить случайных попутчиков, но мужчина в дырявой шляпе махнул рукой только черному. Других брать на борт лодки оборванцы явно не собирались. Да и то верно, зачем стае свободных птиц запаленные калеки? Так, наверное, они решили, увидев деревянную ногу Джона Гоута.
Но одноногий с таким решением не согласился.
Непостижимо быстрым движением он оттолкнулся от каменистой почвы и упал на дно бато, повалив индейца, приткнув нож к его морщинистой бронзовой шее.
Индеец вскрикнул. Страшным показался ему прыжок.
— Умеешь говорить с ними? — спросил одноногий, дыша, как Мэйдагас.
Индеец кивнул. Очень боялся. Нельзя так ловко прыгать, имея деревянную ногу.
— Тогда скажи всем, — сказал одноногий, не убирая ножа от трепещущего под ним бронзового горла, — что нам надо вверх по реке. Скажи им всем, — указал Джон Гоут ножом на трех молчаливых мужчин, — что мы торопимся. Пусть берут весла. С этой поры они тоже будут грести, как ты, — объяснил он, высмотрев на дне бато два запасных весла. — С этого часа они будут грести, сменяя Друг друга.
Наступила тишина.
У ефиопа остекленели глаза.
Ирландец, споро перебравшийся в бато, почмокал губами и приткнул свой нож к спине одного из молчаливых мужчин. Как-то это у него ловко получилось. Мужчины, правда, не проявили видимого испуга, гордо выпрямились. А один по-испански негромко возразил одноногому, что грести веслом будет индеец, а они не будут — у них руки иначе устроены.
Тишина от этих слов не рассосалась.
Кивая головой, как лошадь, испанец в шляпе объяснил, что с этого часа грести с индейцем будут не они, а наоборот — черный и Нил. Так они поднимутся до одного затерянного на реке поселка, возьмут у местных индейцев какие-то особенные припасы, а потом снова спустятся вниз по течению. Вот вас двоих, указал испанец на Нила и одноногого, мы, наверное, убьем, а маленького ефиопа продадим на военный корабль. «Ховен… — одобрительно качнул он шляпой. — Совсем молодой…» Может, продадим и индейца. В такой вот последовательности.
Длинная речь утомила говорившего. Он мелко перекрестился: все будет так.
Тогда одноногий встряхнул застонавшего индейца и заставил его сесть на плоском дне лодки. Индеец сразу залепетал, причудливо мешая разные слышанные им слова. Неизвестно, что говорил, но ирландец и Джон Гоут так поняли, что индеец умоляет их не делать ничего такого, что может огорчить гостей.
Гостями индеец называл испанцев.
Все видит злой дух Даи-Даи, лепетал индеец. Не надо говорить гостям ничего лишнего. Они хорошие добрые люди, но могут рассердиться. Приехали с острова Исла-дель-Дьяболо, так сами говорят. На руках и на ногах следы железа, но они хорошие, набожные люди. Даже не били меня, сказал индеец, только поочередно спали с моей женой и забрали провизию. За желтым мысом, взяв свое, они непременно меня отпустят, объяснил индеец. А жена мне родит сильного сына.
— Со следами железа на руках и ногах, — по-испански добавил одноногий.
— Чиклеро?
Мужчина в шляпе кивнул.
Они не считали разбой плохим делом.
Да, они — разбойники, кивнул тот чиклеро, который был в шляпе, но это их кормит. Ничего другого они не умеют делать. Почему не уважать дело, которое хорошо кормит, правда? Они равнодушно смотрели на Нила, ефиопа и одноногого. Они никем, кроме черного, нисколько не заинтересовались. У туземцев с Мадагаскара, знали они, в отличие от привезенных из Гвинеи, волосы всегда длинные и кожа не блестит, как черный янтарь. Значит, маленький черный из других мест, его можно продать выгодно. Утверждая заведенный ими порядок, испанцы равнодушно потребовали сдать им ножи и взять наконец весла. «Твоя деревянная нога будет крепко упираться в дно бато», — пошутил испанец в шляпе.
Одноногий запыхтел.
Оттолкнув индейца, он на четвереньках, припадая на вытянутую деревянную ногу, пополз к главному чиклеро. Наверное, сам решил отдать ему нож, который держал в зубах. Вспомнил страшные косые латинские паруса, вспомнил друзей благородного дона Антонио, на «Двенадцати апостолах» забивших пустыми бутылками квартирмейстера с «Джоаны». Но когда чиклеро равнодушно протянул за ножом тонкую руку с бледными следами железа на запястье и выше, одноногий одним ударом отсек ему кисть.
Никто не вскрикнул.
— Как он теперь будет грести? — испугался индеец.
— Мы с ним договоримся.
— Они хотели остаться в поселке… Построить большой деревянный дом, — бормотал индеец. Он все еще хотел, чтобы никто не дразнил чиклеро. — Они хотели ловить всяких диких животных и продавать их другим белым людям, приплывающим с восхода… Или менять Диких животных на таких вот… — кивнул он в сторону маленького ефиопа.
Орлиный нос индейца печально обвис.
Сбросив обмершего, смертельно бледного испанца в воду, одноногий, пыхтя, оттолкнул бато от берега. За низкой кормой вода сразу вскипела. Сотни пираний искусным подводным разворотом отсекли закричавшего чиклеро от близкого берега. Поплыла дырявая шляпа, вода окрасилась кровью.
Три весла ударили враз. Бато послушно скользнула под нависавшие с берега воздушные корни.
Пахло орхидеями, звенели москиты. Как огонь, жгли маленькие мухи кабури.
Одноногий ни на что теперь не обращал внимания. Он жевал табак, отнятый у индейца, и размышлял о том, как много обманчивого в испанцах. Когда-то благородный дон Антонио де Беррео научил его правильно относиться к вину. Вино отравляет дыхание, нарушает естественную температуру тела, деформирует лицо. Когда-то дон Антонио рассказал ему про мертвый город, в котором все из золота и драгоценных камней. Короля там после купания в хрустальной ванне из специальных тростниковых трубок обсыпают порошковым золотом, чтобы сверкал, как статуя, а в саду растут особенные растения. Листья, птицы на ветках, желтая трава на земле — все в том саду золотое.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
