вот-вот развалится надвое, немедленно сбросили на воду все плоты. Но торпедированный корабль продолжал идти со скоростью семь узлов еще одну или две мили, и таким образом плоты оказались далеко позади нас в кильватере судна. Перед тем как их бросать за борт, просто надо было их отвязать и подождать, пока корабль остановится…
Невероятнейшая глупость, важнейшая деталь, которую не учли на наших знаменитых тренировках; можно подумать, что до нас ни одно судно в мире не торпедировали!
Вторая цистерна с мазутом занялась пламенем, и корабль загорелся изнутри.
Я направился к левой шлюпке, на ней я должен был покинуть корабль. К несчастью, взрывом полностью уничтожило правую шлюпку, и все к ней приписанные устремились к левому борту. События больше не развивались по заранее отработанной схеме, и в толпе на борту началась паника. И тогда кто-то произнес бессмертные слова: «Первыми — женщины и дети!». (По правде говоря, детей не было, если не считать единственного находившегося еще в утробе матери ребенка… Но формула есть формула!)
Сначала разместили женщин, несколько мужчин устремились за ними, и в уже отчалившую на полной скорости шлюпку прыгали матросы. Я не хотел толкаться, отстаивать мои права и смотрел, как шлюпка, моя шлюпка, удалялась без меня. Я даже не сообразил, что в шлюпке оставались свободные места, она ушла незаполненной, не взяв столько людей, сколько могла… С моей стороны это не было героизмом, просто я был жертвой «хорошего воспитания».
На корабле оставалось еще много народу, человек двадцать или тридцать. Оставалась также большая моторная лодка, закрепленная поперек палубы; с этой лодкой действия по спасению пассажиров и экипажа на тренировках не отрабатывались. Она крепилась к шлюп-балке натянутыми металлическими тросами и стояла на клиновых опорах. Эта лодка была нашей последней надеждой. Обычно было достаточно одного удара молотом, чтобы выбить опоры, и лодку, повисшую в воздухе на тросах, можно было легко спустить на воду. Но увы! Шлюп-балку перекосило взрывом, тросы оказались слабо натянутыми и, несмотря на все наши усилия, несомненно, преумноженные страхом, лодка ни на дюйм не сдвинулась с места…
* * *
Теперь корабль уже был весь объят пламенем, постепенно погружался, но горизонтально, не давая крена. (Позднее мне объяснили, что он мог в любой момент перевернуться за несколько секунд…) Но как это ни странно, на палубе жара не ощущалось. Благодаря феномену противодавления, так для меня и оставшегося необъяснимым, мы были по колено в воде, хотя палуба находилась еще в нескольких метрах над уровнем моря.
Мы прислушивались к шипению пламени. Все молчали; каждый лихорадочно искал возможность спастись. И как раз в этот момент мы услышали второе за этот день историческое высказывание. Кто-то по-английски произнес слова, которые можно прочесть во всех рассказах о катастрофах: «О, если бы меня видела моя бедная мама…». В этих словах были заключены все страхи мира, и, право же, мне было не до смеха. Я твердил себе, как во время военных действий во Франции: «Надо хвататься за любую возможность, до самой последней. Никогда не бывает все потеряно!».
Я принялся метаться по кораблю в отчаянных поисках чего-то достаточно прочного, что бы плавало и могло выдержать меня на воде, за что я мог бы зацепиться и молить Бога о спасении. Но, как сестрица Анна, я не видел ничего подходящего.
Все мы напоминали мне крыс, крыс, которые не могут покинуть тонущий корабль! Мы были обречены либо сгореть заживо, либо, бросившись в воду, исчезнуть в водовороте готового затонуть корабля. Знакомая история… слишком хорошо знакомая.
После бесконечного метания туда и обратно я заметил группу людей, перегнувшихся через борт. Вглядевшись в волны, я — о, чудо! — увидел прямо у корпуса корабля плот; по борту к плоту спускалась веревочная лестница; по ней можно было сойти. Кто-то возле капитанского мостика обнаружил плот, который матросы забыли сбросить в море.
Люди спускались без паники, не толкая друг друга. До меня только дошла очередь, когда рядом со мной откуда-то появился матрос. Мгновенно в моей голове мелькнули мысли, совершенно идиотские, но не лишенные смысла; это говорила та часть моего «я», которая следила за другой, чтобы узнать, сумею ли я «умереть достойно». И я принял решение: «Ты считаешь себя важной фигурой. К тому же ты пассажир и, следовательно, логично отдать предпочтение тебе, а не этому матросу. Но…». Все это в моем воспаленном мозгу должно было привести к решению, которое было легко предугадать, — я уступил свою очередь бравому матросу, не будучи уверенным, что мест хватит для всех. Несколько мгновений спустя я в этом убедился. Но это раздвоение личности, эта последняя воля не упустить возможности уйти из жизни — я их переживал трижды, когда чувствовал, что нахожусь на пороге смерти. Полученное воспитание всегда брало верх, и когда кто-либо заводит речь о культуре, я могу сказать, что воспитание, быть может, единственное, что остается, когда забыто все остальное!
Я спустился по веревочной лестнице и, оказавшись по шею в воде, конечно же, в полной амуниции, влез на плот. На нем было полно людей. К счастью, никто не остался на корабле, ни одной брошенной души, ни одной трагической сцены. Помню, что рядом со мной оказались английский морской офицер и мой приятель, дрессировщик медведей. Двоим моим товарищам-французам удалось спастись на первой шлюпке.
Продрогшие до костей, прижавшись друг к другу, мы все были на плоту, мы были спасены.
Кто-то отвязал веревочную лестницу от корпуса судна. На какую-то долю секунды нам показалось, что лучше было оставаться прилепленными к борту нашего корабля. Но корабль теперь уже весь пылал и в каком-то жутком танце клонился в нашу сторону. Мы изо всех сил гребли руками, стараясь сдвинуть с места наш плот, но сделать это не удавалось.
И в этот миг с объятого пламенем корабля донесся жуткий крик, настоящий рев дикого зверя, заставивший нас содрогнуться от ужаса, душераздирающий крик, который я никогда не забуду, даже если мне выпадет жить сорок жизней. Крик страха, крик агонии, прорвавшийся сквозь все кошмары этой ночи. Крик несчастного, либо раненного, либо не сумевшего выбраться из машинного отделения. Вероятно, взрывной волной покосило двери, и их было невозможно открыть. И этот
