Я вовсе не хотела увернуться, но не сумела остановить себя вовремя. Его глаза наполнились болью.
— Конечно, ты сердишься на меня за все, что я сделал… за все ужасное… Я молю Всевышнего, чтобы он меня простил, хотя давным-давно оставил надежду попасть на небеса.
— Я не сержусь, — сказала я. — Хочу только одного — чтобы мы с Маттео покинули Флоренцию. Я не могу здесь дольше оставаться. Слишком опасно.
— Ты права, — печально признал отец. — Но как раз сейчас это невозможно. Когда был обнаружен Ламберто Антелло, приоры буквально спятили. Каждый из них теперь «плакса», каждый жаждет крови. Они приказали закрыть все девять городских ворот: никто не может ни войти, ни выйти, любое письмо перехватывается, и его читает Коллегия восьми. Повсюду проводятся дознания, не прекращаются поиски шпионов Медичи. Если бы я не был нужен Франческо, то допрашивали бы и нас. — Голос его внезапно осип. — Они уничтожат «серых» — каждого, кто когда-то по-доброму смотрел на Лоренцо или его сыновей. И они готовы обезглавить Бернардо дель Неро.
— Не может быть, — прошептала я. — Его не посмеют тронуть! Ни один житель города этого не потерпит.
Бернардо дель Неро был одним из самых уважаемых граждан Флоренции, старинным другом Лоренцо де Медичи. Этот сильный старик с ясной головой, бездетный вдовец, посвятил свою жизнь управлению городом. Он достойно исполнял обязанности гонфалоньера и отличался безукоризненной честностью. Его настолько все любили, что даже синьория уважала и терпела его политический пост в качестве главы «серых ».
Но все же меня больше беспокоила судьба Леонардо, который угодил в ловушку и не имел возможности связаться с внешним миром.
Отец покачал головой.
— Придется им смириться. Появление Ламберто Антелло наполнило сердце каждого из «плакс» страхом. После хлебного бунта на площади дель Грано синьория отчаянно пытается задушить любые крики в поддержку Медичи.
— Но когда изгнали Пьеро, — напомнила я, — Савонарола призывал проявить милосердие ко всем друзьям Медичи. Он настаивал, чтобы всех простили.
Отец оглядел сад, окинул взором мощенную булыжником дорожку, обсаженную цветущими кустами роз и стриженным под скульптуры самшитом, потом посмотрел на внука, которого отвлек на несколько секунд большой жук. Эта картина должна была бы его обрадовать, но вместо этого в глазах отца появилась затравленность.
— На этот раз пощады не будет, — сказал он с убежденностью человека, посвященного в тайну. — И надежды тоже. Будет только кровь.
Мне отчаянно хотелось съездить в церковь Пресвятой Аннуциаты, предупредить Леонардо о том, что на Бернардо дель Неро и всю его партию надвигается неминуемая беда, но Франческо даже слушать не хотел ни о каких моих выходах из дома — особенно если речь шла о поездке в семейную церковь, стоявшую как раз напротив сиротского приюта, куда свозили многих больных. Никакие аргументы не могли убедить Клаудио нарушить хозяйский приказ.
Я оставалась запертой в четырех стенах. Раньше в письмах, приходивших Франческо, «серые» назывались врагами, которых следует держать в узде; теперь становилось ясно, что их собираются уничтожить. Я полагала, что Леонардо лучше меня осведомлен об опасности.
Тем временем я продолжала потихоньку выходить на балкон и тренироваться во владении кинжалом. Моим противником больше не был третий человек, убийца моего истинного отца. Им стал Франческо, им стал автор писем — убийцы моего возлюбленного Джулиана. Ночь за ночью я практиковалась наносить удары. Ночь за ночью я убивала обоих и находила в этом утешение.
В городе произвели аресты, обвиняемых подвергли пыткам. В конце концов перед синьорией и Большим советом для вынесения приговора предстали пятеро: августейшие Бернардо дель Неро, Лоренцо Торнабуони, юный двоюродный брат Пьеро, который хотя и являлся номинальным главой «серых», был тем не менее уважаемым всеми гражданином и благочестивым плакальщиком; Николо Ридольфи, старик, чей сын женился на дочери Лоренцо, Контессине; Джанноццо Пуччи, молодой друг Пьеро, и Джованни Камби, который вел много дел с домом Медичи.
«Сжальтесь!» — кричали их сторонники, уверенные, что приговор будет не слишком суровым, а в случае с Бернардо дель Неро — смягченным. Обвиняемые были все честные люди, пользовавшиеся любовью сограждан; их признания о том, что они активно способствовали возвращению Пьеро де Медичи в город в качестве самозванца-правителя, были вырваны у них под самыми зверскими пытками.
Люди ждали помощи и руководства от Савонаролы, пребывая в уверенности, что монах в очередной раз призовет всех к терпению и прощению.
Но фра Джироламо был слишком поглощен тем, чтобы умилостивить разозленного Папу. Он заявил во всеуслышание, что больше не может отвлекаться на политические вопросы. «Пусть умрут или будут изгнаны. Мне все равно».
Его сторонники тысячи раз повторяли эти слова, приглушенными голосами, с тревогой в глазах.
Двадцать седьмого августа за три часа до рассвета нас с Дзалуммой пробудил от сна стук в дверь. Дзалумма скатилась с лежанки и поспешила открыть дверь, за которой стояла неприбранная Изабелла с огарком свечи в руках. Плохо соображая после сна, я подошла к двери и уставилась на девушку.
— Вас зовет муж, — сказала она. — Он велел передать, чтобы вы оделись быстро во что-нибудь строгое и спустились вниз.
Я хмуро потерла глаза.
— А как же Дзалумма?
Я услышала, как рабыня за моей спиной ищет кремень, чтобы зажечь лампу.
— Зовут только вас.
Когда Дзалумма зашнуровала на мне скромное платье из серого шелка, вышитого черной нитью, я начала тревожиться. Что за необходимость потребовала будить меня среди ночи да еще обряжаться в «строгое»? Наверное, кто-то умер. Я тут же подумала об отце. После отлучения от церкви Савонарола впал в немилость у своих хозяев. Неужели они решили, наконец, избавиться от монаха?
Теплый воздух был тяжел и неподвижен. Я всю ночь спала урывками из-за жары. Пока одевалась, успела покрыться потом.
Оставив Дзалумму, я спустилась на один этаж и заглянула в покои для гостей, где теперь спал отец. У закрытых дверей я на секунду замерла, но отчаяние победило все понятия о вежливости. Я приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы заглянуть через приемную в спальню и убедиться, что с отцом все в порядке, он спит.
Потом я тихо прикрыла дверь и уже спокойно сошла вниз к Франческо.
Он вышагивал перед парадным входом, бодрый и взволнованный. Я бы не сказала, что он светился от счастья, но в его лице и взгляде я угадала нервное торжество, мрачную радость. Только тогда я поняла, что мы поджидаем Клаудио, ибо произошло нечто столь важное, что никакая чума не могла заставить Франческо отсидеться дома — он был готов рискнуть и собой, и женой.
— Кто-то умер? — спросила я, как добропорядочная супруга, изображая легкую тревогу.
— Сейчас обсуждать это не имеет смысла. Ты только всполошишься, как обычно происходит с женщинами в таких случаях. Скоро сама увидишь, куда мы едем. Я прошу только об одном — держи себя в руках, будь храброй, насколько сможешь. Я бы хотел тобой гордиться.
Я взглянула на мужа, во мне шевельнулся страх.
— Постараюсь.
Он мрачно улыбнулся мне в ответ и повел к карете, которую подогнал Клаудио. Воздух и на улице был душный, без намека на прохладу. Во время поездки мы ни о чем не говорили. Я смотрела на темные улицы, и мой ужас увеличивался с каждой секундой, пока мы ехали на восток, к собору, а затем неумолимо на юг.
Карета выкатила на площадь Синьории. В окнах дворца, где жили приоры, горели лампы — но мы проехали мимо. С грохотом остановились перед соседним зданием — тюрьмой Барджелло, той самой, где когда-то сидела я, куда когда-то ночной патруль привел Леонардо. Это была грозного вида квадратная крепость, увенчанная зубчатыми башенками. По обеим сторонам массивных дверей горели огромные факелы.
Когда Клаудио открыл дверцы кареты, сердце мое дрогнуло. «Леонардо пойман, — мелькнула у меня паническая мысль. — Франческо обо всем знает. Он привез меня сюда на допрос…» Но я и виду не подала, что в моей душе царит смятение. Я оперлась на руку Клаудио и с непроницаемым лицом ступила на мостовую. На секунду вспомнила о кинжале Дзалуммы, оставшемся дома под матрасом.
Вслед за мной из кареты вышел Франческо и крепко взял меня за локоть. Мы направились к дверям тюрьмы, и, пока шли, я разглядела ожидавшие поблизости фургоны — пять штук, за ними присматривало несколько человек, одетых во все черное. Какой-то звук заставил меня повернуть голову, и, приглядевшись, я увидела, что на козлах одного из фургонов сидит женщина под черным покрывалом и так душераздирающе всхлипывает, что если бы не возница, удерживавший ее на месте, она давно бы свалилась вниз.
Мы вошли внутрь. Я ожидала, что меня сейчас отведут в камеру или какое-нибудь помещение, где будут сидеть приоры-обвинители. Вооруженные стражники внимательно посмотрели на нас. Мы пересекли вестибюль, а затем вышли в просторный внутренний двор. В каждом из углов стоял большой столб из того же тусклого коричневого камня, что и само здание; к каждому из этих столбов были прикреплены черные железные кольца, и в каждом кольце горело по факелу, отбрасывавшему мигающий оранжевый свет.
