Мы вошли внутрь. Я ожидала, что меня сейчас отведут в камеру или какое-нибудь помещение, где будут сидеть приоры-обвинители. Вооруженные стражники внимательно посмотрели на нас. Мы пересекли вестибюль, а затем вышли в просторный внутренний двор. В каждом из углов стоял большой столб из того же тусклого коричневого камня, что и само здание; к каждому из этих столбов были прикреплены черные железные кольца, и в каждом кольце горело по факелу, отбрасывавшему мигающий оранжевый свет.
У дальней стены с балкона спускалась крутая лестница, у подножия которой стояла широкая, недавно выстроенная платформа. Сверху по платформе разбросали пучки соломы. Сквозь запахи свежеструганной древесины и соломы пробивались миазмы человеческих нечистот.
Мы с Франческо были не одни. Тут же присутствовали и другие высокопоставленные «плаксы»: семеро взмокших приоров в алых туниках, кучка советников и все члены Коллегии восьми. На их фоне особо выделялся гонфалоньер Франческо Валори, который служил уже третий срок на этом посту; худой старик с жестким взглядом и волнистой серебряной шевелюрой, Валори уже давно во всеуслышание требовал крови обвиненных «серых». Он привел с собой молодую жену, хорошенькое создание с золотыми кудряшками. Мы молча обменялись кивками вместо приветствия и присоединились к толпе, собравшейся перед низкой платформой. Я невольно вздохнула с облегчением. По крайней мере, сейчас я находилась здесь в качестве свидетеля, а не пленницы.
Собравшиеся перешептывались друг с другом, но все сразу замолкли, когда на эшафот поднялся человек: это был палач с топором в руке. За ним появился еще один человек, поставивший на солому деревянную выщербленную колоду.
«Нет», — прошептала я себе. Я вспомнила, что говорил отец о «серых»; тогда мне не захотелось ему поверить. Но если бы я все-таки нашла способ повидаться с Леонардо, удалось бы мне все это предотвратить?
Франческо наклонил ко мне голову, показывая, что не расслышал, и, ожидая, что я повторю свои слова, но я промолчала. Как и остальные, я смотрела на эшафот, палача, солому.
Сначала зазвенели цепи, затем на балконе появились обвиняемые, с двух сторон охраняемые стражниками с длинными мечами.
Первым шел Бернардо дель Неро. Раньше это был величавый седовласый старец с большими серьезными глазами и прямым крупным носом. Теперь лицо его так распухло, что глаза почти не открывались, а нос был свернут на сторону, в корке черной крови и разбух до невероятных размеров. Пленник больше не мог держаться прямо и тяжело опирался на своего мучителя, спускаясь по лестнице нетвердым шагом. Всех обвиняемых заставили сбросить обувь и встретить смерть босиком.
Молодого Лоренцо Торнабуони я вообще не узнала: ему раздробили переносицу, разбухшее лицо было все в синяках, и он вообще уже не видел, поэтому пришлось сводить его с лестницы. Далее шли трое оставшихся пленников: Николо Ридольфи, Джанноццо Пуччи, Джованни Камби — все сломленные, покорные. Видимо, никто из осужденных на казнь не обратил внимания на людей, собравшихся поглазеть на них.
Когда, наконец, они выстроились на эшафоте, гонфалоньер зачитал обвинения и приговор: шпионаж и предательство, смерть через обезглавливание.
Бернардо дель Неро даровалась милость умереть первым. Палач попросил у него прощения и получил его, произнесенное дрожащим голосом, заплетающимся языком. Потом Бернардо покосился на нашу маленькую ассамблею и сказал:
— Да простит и вас Господь тоже.
Он был слишком слаб, чтобы опуститься на колени без посторонней помощи. Охранник помог ему, как следует устроить голову в углублении окровавленной колоды.
— С одного раза, — попросил он, когда палач занес топор.
Мне было наплевать, сможет ли гордиться мною Франческо или нет. Я отвернулась, зажмурилась, но тут же невольно снова открыла глаза, перепуганная единым вздохом толпы. Краем глаза я заметила, как коленопреклоненное тело Бернардо повалилось набок, как из шеи мощной струей брызнула кровь, как охранник подобрал с соломы что-то круглое и красное.
И вдруг я кое-что вспомнила. Я вспомнила тот день многолетней давности в церкви Сан-Марко, когда моя мама в ужасе уставилась на Савонаролу, стоявшего за кафедрой. Я вспомнила ее крик: «Пламя поглотит его, отрезав от тела руки и ноги, и те провалятся прямо в ад! Его свергнут пятеро обезглавленных!»
Пятеро обезглавленных.
Я отпрянула назад, наступив на ногу какому-то приору. Франческо поймал меня за руку и удержал на месте.
— Нервы, — прошептал он пострадавшему. — Простите ее, это всего лишь нервы. Она молода и не привыкла к подобным вещам. Сейчас придет в себя.
Появились стражники и уволокли труп. Следующим на эшафот вытолкнули Торнабуони. Заставили его пробормотать слова прощения, опуститься на колени… За ним последовали еще двое. Джованни Камби был последним. От страха у него подкосились ноги, и стражникам пришлось тащить его к колоде. Он умер с пронзительным криком.
Под конец казни вся солома была мокрой. В воздухе уже стоял запах не свежей древесины, а только крови.
Когда мы с Франческо ехали домой, тьма еще не начала рассеиваться. Мы сидели молча, но вдруг муж произнес:
— Вот что ждет сторонников Медичи. — Он посмотрел на меня с любопытством. — Вот что ждет шпионов.
Возможно, моя бледность показалась ему подозрительной; а может, он сказал так просто из желания посмаковать свою политическую победу. Как бы там ни было, я ничего не ответила. Я думала о словах моей мамы, а еще об отце и о том, что с ним будет, когда свергнут проповедника.
LXV
Дни становились прохладнее, и с переменой погоды чума ослабила свою хватку. Отец вернулся к себе домой, Франческо снова зачастил к своим проституткам, а я получила разрешение ездить на рынок и в церковь, когда захочу. Однажды утром я оставила на ночном столике книгу, хотя никаких новых писем в столе Франческо не обнаружила. На следующий день я отправилась в церковь Пресвятой Аннунциаты.
К моей радости, с Леонардо ничего не случилось. Он даже успел поработать над портретом. Резкие линии и тени моих черт смягчились под легким слоем красной охры, лицо обрело прозрачную плоть. Я уже не выглядела как призрак.
Но когда я рассказала художнику об отцовском предупреждении, что «серые» поплатятся кровью, и поведала о своих муках из-за того, что не сумела приехать и предупредить его, он ответил:
— Вы не виноваты. Мы знали об опасности еще задолго до того, как ваш отец заговорил о ней с вами. Если и есть вина, то моя. Я не сумел… вовремя воспользоваться своим влиянием. Но весь ужас в том, что даже если бы нам удалось организовать побег… — Он не смог заставить себя закончить фразу.
— Даже если бы их можно было освободить, то этого не следовало делать, — договорила за него я.
— Да, пробормотал он. — В этом-то и весь ужас. Даже лучше, что они умерли.
И это была правда. Казни возмутили всю Флоренцию; даже самые ярые «плаксы» считали, что монаху следовало бы проявить то самое милосердие, о котором он столько проповедовал сразу после изгнания Пьеро. Изабелла, Елена и даже преданная Агриппина, которая прежде никогда не рисковала высказываться из боязни навлечь гнев моего мужа, теперь в открытую критиковали фра Джироламо.
— Моя мама сказала…— начала я и запнулась, не зная, как выразить свою мысль и не показаться при этом безумной. — Давным-давно мама говорила мне… что Савонаролу свергнут пятеро обезглавленных людей.
— Вот как? Ваша матушка говорила с вами о Савонароле?
— Я знаю, это звучит очень странно. Но… Я верю тому, что она сказала. Думаю, именно это и поможет свергнуть Савонаролу. Скорее всего, он умрет.
Леонардо оцепенел, внимательно слушая меня.
— А что-нибудь еще она говорила о фра Джироламо?
— Думаю, она имела в виду именно его, когда произнесла: «Пламя поглотит его, отрезав от тела руки и ноги, и те провалятся прямо в ад! Его свергнут пятеро обезглавленных!»
Его следующие слова повергли меня в изумление.
— Значит, так тому и быть. Он погибнет в огне. И эти казни помогут его уничтожить. Мы будем ждать этой минуты, и готовиться к ней.
— Так вы верите мне! — воскликнула я.
— Я верю вашей матушке.
Я так долго смотрела на него, что он потупился и произнес с неожиданной нежностью:
— Я ведь вам рассказывал, что видел вашу матушку один раз, когда она носила вас под сердцем.
— Да.
— Она сказала, что ждет дочь. И попросила нарисовать ваш портрет. — Он запнулся. — Именно тогда я подарил ей медальон, отлитый в память о Джулиано, и попросил отдать вам как талисман.
Мне вдруг захотелось разрыдаться. Я робко дотронулась до руки художника.
Синьория отчаянно пыталась вернуть Савонароле любовь народа. Приоры заказали в честь фра Джироламо медаль, на одной стороне которой был выбит устрашающий профиль, а на другой рука, висящая в воздухе, замахивалась мечом под надписью «Ессе gladius Domini super terram cito et velociter»[23]. Более того, они уговорили презреть папский приказ, запрещавший ему проповедовать. И вот однажды Франческо объявил, что мы с ним вместе едем послушать речь проповедника. Отцу нездоровилось, и он предпочел остаться дома.
