На ночь Деверева поместили в барак, до отказа набитый военнопленными, только что вернувшимися с работы в карьере. Перед этим с ним беседовал фельдфебель, заместитель командира лагеря, предупредив, что в бараке, где он будет жить, замышляется побег. Ему поручалось примкнуть к группе, чтобы установить всех участников и вовремя сообщить об этом администрации лагеря. Фельдфебель, очевидно, что-то знал о нем, раз завел такой разговор. Еще напомнил, что он должен ценить великодушие, иначе... Впрочем, запугивать трусливого Деверева не было необходимости, он и без того готов был на любую подлость.
На следующее утро Деверев стоял в строю команды, которая под охраной автоматчиков с овчарками препровождалась за город на восстановление разбитого шоссе. Целый день он прислушивался к разговорам работающих, сам трудился с усердием, что заметили не только охранники, но и военнопленные. Все, с которыми он был рядом, молчали. Ни единого слова в его присутствии. Деверев спохватился. Он сразу не сообразил и ему не подсказали, что надо по возможности увиливать от дела, работать как все, а не усердствовать на деревянных трапах с тачкой гравия. Один из военнопленных с провалившимися щеками, в лохмотьях, медленно накладывающий в тачку по пол-лопаты гравия, хрипло проронил:
— Стараешься? Ну, ну, давай, старайся! Братва все видит.
Под вечер команда, дробно стуча деревянными колодками по мостовой, возвращалась в лагерь. Деверев обдумывал, как поступить с тем высоким худым военнопленным, который упрекнул его в рвении к работе, докладывать ли о нем или следует промолчать.
На четвертый день, вечером, Деверев сидел в здании администрации лагеря, низко опустив голову. Сообщить появившемуся с переводчиком обер-лейтенанту ему было нечего, а тот ожидал от него сведений о подготовке побега и другую информацию. Рассказывать о том военнопленном он не решался. Как и следовало ожидать, обер-лейтенант монотонно выговорил ему за неумелое поведение и пригрозил, что если он и дальше будет так же пассивничать и не проявит должной изобретательности, то служба, которая рассчитывает на него, вынуждена будет прекратить с ним связь. Что потом будет — домысливал Деверев сам: содержание в лагере военнопленных на общих основаниях, к которым его как раз приучали.
Офицер, видимо, куда-то торопился, все время поглядывал на часы.
— Подумай, Вьеро, — без всякого «де» небрежно обронил он.
— Господин офицер, я готов выполнить любое ваше задание, но я еще не совсем освоился в этой обстановке. Ради бога, подскажите мне...
Деверев слезливо просил переводчика разъяснить обер-лейтенанту, что он готов сделать все, что в его силах.
— Гут, — сказал офицер в заключение беседы.
Деверев возвратился в барак, залез на свое место, притаился. Никто не проронил ни слова, никто не пошевелился. Даже если бы он вздумал каким-то образом объяснить свой вызов к коменданту, ему все равно никто бы не поверил.
«Немцы тоже хороши, — со злостью думал Деверев. — Почему бросили в пересыльный лагерь и запретили снимать погоны? Что-то замышляют...»
Прошло еще несколько дней. Его опять послали выносить из опустевших бараков умерших за ночь военнопленных.
От этой работы Деверева тошнило, но, встречая довольный взгляд охранника с автоматом на шее, он даже пытался выдавить на губах подобие улыбки, прикусывая язык, боясь показать подкатывающую тошноту. Военнопленные в его присутствии исступленно молчали, а если и переговаривались, то настолько тихо, что он не мог их понять. Деверев продолжал прислушиваться, замечая на себе пристальный, полный ненависти и презрения взгляд изможденных, провалившихся глаз.
Опять приближалась встреча с обер-лейтенантом, надо было о чем-то сообщать. Это вынуждало его действовать.
— Откуда будешь, браток? — шепотом обратился Деверев к соседу по нарам. Слово «браток» он пытался произнести как можно мягче, но прозвучало оно фальшиво, и это сразу уловил тот, к кому он обращался.
— А тебе зачем? — отозвался сосед.
— Ну, хоть как тебя зовут? Рядом лежим...
— Вот и лежи. Я тебя не спрашиваю.
— Лежим и молчим, — глубоко вздохнул Деверев. — Антон я, — представился он, скрыв свое настоящее имя — Эдуард, и даже протянул руку. Но сосед молча повернулся на другой бок.
Больные, голодные, доведенные до отчаяния, но не сломленные люди остро чувствовали каждое слово, безошибочно обнаруживая в нем притворство, улавливая малейшую фальшь в его произношении.
Этот разговор натолкнул Деверева на мысль попросить у своих хозяев разрешения снять погоны. Но тут же дал задний ход. Не опасно ли об этом просить?.. Решил посоветоваться с переводчиком, который внимательно прислушивался ко всему, что он говорил.
30
С наступлением темноты в штрафном бараке установилась гнетущая тишина. Его обитатели после каторжной работы в карьере неподвижно лежали на голых дощатых нарах, посыпанных в их отсутствие тошнотворным дустом.
Одни уже засыпали и, забываясь во сне, стонали или тихо похрапывали, другие с открытыми глазами смотрели во мрак, охваченные тяжелыми думами о доме, о детях и женах, о своих стариках.
Среди узников были и такие, которые видели только неминуемую обреченность и ждали конца. Сильные же духом, превозмогая невероятные мучения, не спешили расставаться с жизнью, хотя и жили только своей верой. Наверное, не было ни одного лагеря, где бы такие люди в одиночку и группами не замышляли побега из фашистской неволи. В филлинском лагере в Эстонии многих узников воодушевляло на самые дерзкие планы побега то, что находились они на советской земле, хотя оккупанты и называли эту территорию не иначе как «Генеральный округ Эстонии». Фронт отсюда проходил не так уж далеко, а это вселяло большие надежды на успех возможного побега, чем где-то в Германии, за тысячи километров от линии фронта. Но и там, в лагерях рейха, находились беглецы, пробиравшиеся на восток через многочисленные кордоны, расставленные гитлеровцами. Побеги эти часто кончались трагически, но они следовали один за другим. Беглецов в лучшем случае ждал штрафной лагерь, а чаще — виселица на лагерном плацу или крематорий со зловещей высокой трубой, курившейся днем и ночью клубами черного дыма.
В штрафном бараке лагеря были собраны в основном военнопленные, которых заподозрили в каких-то грехах — намерении бежать или организовать подпольную лагерную организацию. На нарах бок о бок лежали лейтенант Ломаков, которого никогда не покидала мысль о побеге, и матрос Мусиенко, признававший Ломакова непререкаемым авторитетом среди военнопленных. До пленения оба они служили в морской стрелковой бригаде — Ломаков командиром взвода разведки, а Мусиенко рядовым в роте автоматчиков на Северо-Западном фронте, под Старой Руссой. Оба — отчаянной смелости, дерзкие на дело люди. Твердое слово, громовой бас Ломакова заставляли узников барака прислушиваться к нему, хотя говорил он мало и неохотно.
