— Я все сделаю для Великой Германии, — ответил агент, испытывая острую боль в запястьях от наручников.
На следующий день команду военнопленных погнали на железнодорожную станцию грузить лес и металлолом. Среди них был и Деверев. Он умышленно не заводил ни с кем разговоров, помалкивал, присматривался и в поисках доверчивого старался помочь тем, кто работал с ним рядом, подставляя свое плечо под тяжести. Одному из них он сочувственно проронил:
— Дай-ка я, браток, у меня еще есть силенка.
Военнопленный отступил назад, отдав ему в руки шершавый обрез чугунной трубы, и они вчетвером подняли ее и бросили на платформу.
Администрация лагеря, выполняя предписания свыше, считала, что изнурительная физическая работа наилучшим образом дополняет рвения пропагандистов, внушавших пленным идеологию фашизма.
Под вечер команда возвращалась в лагерь. Семенивший рядом с Деверевым военнопленный, которому тот помогал при погрузке железнодорожной платформы, тихо спросил:
— Давно с той стороны?
— Да нет, недавно.
— Как там?
— Ничего. Все нормально.
— Погоны стали носить?
— Есть приказ. Повседневные золотые. Возвращаются к старому, а когда-то срывали... А ты давно здесь?
— Как Власов предал.
— Тише, — настороженно прошептал Деверев.
Пленный с воспаленными слезящимися глазами и впалой грудью понимающе посмотрел на него и даже хотел пожать ему руку.
— Рядом со мной вчера освободилось место. Умер тут один капитан, командир роты, — уже на территории лагеря доверчиво сказал он.
— А можно? — войдя в роль, прикидывался Деверев.
— Спроси у блокфюрера и ложись.
Из-за брезгливости ему не хотелось ложиться на место умершего капитана, но упускать благоволившего к нему пленного он не хотел. Так оказался Деверев на нарах рядом с Кангиным Юрием, капитаном-связистом, дни которого были сочтены. У него давно уже кровоточила язва желудка, но он все еще на что-то надеялся, ловил каждое сочувственное, доброе слово и этим пока что жил. А Деверев уже навис над ним, как ворон над своей добычей.
Атмосфера в лагере была напряженной и тревожной. Это чувствовалось даже в притихшем бараке по едва уловимому шепоту. Каждый из тех, кто лежал на нарах, должен был решить: пойдет он на курсы агентов-пропагандистов, разместившихся вблизи Берлина, в Дабендорфе, или нет. Того, кто откажется, ждала изощренная кара за непослушание.
Девереву не терпелось перейти к делу. Посочувствовав капитану и как будто прикидывая, чем можно ему помочь в лагере с такой болезнью (которую тот скрывал, чтобы не отправили преждевременно в крематорий), он спросил:
— А что если тебе записаться добровольцем в РОА?
— Что?! — удивился Кангин. — К Власову?
— Чудак, — поспешил успокоить его Деверев. — Я к тому, что, может, там тебя подлечат. А так можно и загнуться.
— А сам ты как решаешь? — уставился на него красными глазами Кангин.
— Да у меня пока не горит, но надо бы с кем-то потолковать. А с кем? Никого не знаю. А ты подумай, посоветуйся, — навязчиво внушал свою мысль провокатор. Он надеялся через Кангина выйти на людей, которые вели работу среди солагерников, агитируя ни в коем случае не соглашаться с направлением на учебу в школу пропагандистов или на службу в РОА. Среди них ему очень хотелось обнаружить большевистских комиссаров и доложить фон Мейснеру.
Капитан нахмурился, и сколько ни пытался Деверев как-то сгладить свою поспешность, он не проронил ни слова.
На следующий день Кангин сообщил об этом разговоре тем, кто решительно отказался от службы во власовских подразделениях. Ему посоветовали продолжить диалоги с Деверевым, показать свое колебание, порасспросить, кто он такой.
— Целый день думал над твоим советом, — сказал Кангин перед отбоем, когда они были вдвоем с Деверевым.
— И что надумал?
— Трудно решиться на такое. Болезнь вот заставляет, а мне говорят: крепись и не вздумай дурака валять.
— Правильно говорят, но не учитывают твое безвыходное положение. Мне тоже надо бы с кем-то поговорить.
Еще несколько дней Деверев всячески добивался у Кангина, кто эти люди, просил свести его с ними, прислушивался к каждому разговору, но ничего не услышал такого, о чем можно было бы сообщить фон Мейснеру.
Однажды ночью, когда в бараке установилась тишина, нарушаемая только храпом и тяжелыми вздохами тех, кого сон не брал, Деверева кто-то потянул за ноги и за руки на пол, предупредив на самое ухо, чтобы он не вздумал кричать, и тут же на всякий случай рот его заткнули тряпкой.
С побитой физиономией принимал его фон Мейснер, которому он подробно рассказал о случившемся, напирая на то, что пострадал за Великую Германию. Подыгрывая своему шефу, Деверев утверждал, что в лагере действуют политруки, не позволяющие военнопленным записываться добровольцами в РОА. В подтверждение своих слов он поворачивался то одной, то другой стороной, показывая синяки и кровоподтеки на лице. Немец остановил его жестом, поморщился и спросил:
— Вы можете назвать этих комиссаров?
— В бараке было темно...
— Ну тогда о чем они говорили?
— Ничего не успел расслышать. Били же!
Фон Мейснер считал избиение агента неслыханной дерзостью комиссаров и хотел с ними немедленно расправиться, но Деверев называл только капитана Кангина, свалив на него организацию расправы над ним.
По приказу фон Мейснера Кангин был немедленно переведен в карцер. Через несколько дней его, еле живого, повесили как большевистского комиссара на устрашение всем военнопленным, отказывавшимся идти на службу к предателю.
После этого Деверева освободили из лагеря, приписали к запасному батальону РОА, дислоцировавшемуся в Эстонии, а поселили в поселке, в общежитии абверкоманды.
В кабинет заглянул капитан Мотовилов и прервал меня на самом интересном месте. Как всегда, Серафим Ефимович был в радужном настроении, полон энергии и мыслей. Как-то ему удавалось постоянно находиться в такой форме.
— А где же начальство? — спросил он, показывая на стул Георгия Семеновича.
— Заболел.
— Что с ним?
— Очевидно, грипп.
Мотовилов уселся за стол, взял попавшуюся под руки ученическую линейку, которой пользовался Георгий Семенович, и стал изгибать ее так, словно испытывал на прочность. Потом полистал лежавшую на моем столе книгу рассказов Конан Дойла о Шерлоке Холмсе, которую я принес, чтобы возвратить Георгию Семеновичу. Капитан не торопился уходить, намереваясь со мной поговорить, но, видимо, не знал, с чего начать. Я же, занимаясь своим делом, никакого повода к разговору не давал.
— Читаешь? — спросил он, откладывая книгу.
— Прочитал.
