А Коля Баюков? Жив ли он, поправляется или навсегда стал калекой? И где он, куда написать ему про его орден?
А что делать? Все время вокруг тебя исчезают одни и приходят другие люди, иначе и не может быть на передовой. Так было и так будет.
– Ну что, ребята, спать? – сказал Синцов, гоня все эти некстати пришедшие мысли.
Автоматчики стали укладываться. Синцов тоже собрался лечь, как вдруг дверь открылась и в избу вошел Малинин.
– Как с продуктами?
Синцов сказал, что на завтра еще есть сухой паек.
– К утру кухни подвезем, – сказал Малинин. – Отдыхайте. Действовали хорошо, совесть чистая – спать можно.
Он расстегнул верхний крючок полушубка, полез рукой за пазуху, вытащил сложенный вчетверо тетрадочный листок в клетку и протянул Синцову.
– Об чем говорили на Красной площади, помнишь?
– Помню.
– На. Написал тут тебе. Приложи к заявлению.
– Спасибо.
– Даю не за спасибо, – сказал Малинин, – а за то, что верю. Двое мы с тобой остались от нашей роты. Ты да я. Кто бы мог подумать о такой судьбе!
И было в его глазах что-то такое, что заставило Синцова понять: «Все хотят жить. И Малинин тоже».
– Ну ладно, бывайте...
Синцов хотел проводить его, но Малинин досадливо махнул рукой и вышел.
Синцов присел у печки и, развернув тетрадочный листок, при слабом, догорающем свете прочел первые строчки: «Я, Малинин Алексей Денисович, член ВКП(б) с 1919 года, настоящим сообщаю свое мнение...»
Синцов дочитал до конца, до слов, которых в мирное время, наверное, трудно было дождаться от Малинина: «Могу лично подтвердить его прошлое только с октября сего года, но ручаюсь за него, как за самого себя», – снова сложил бумажку вчетверо, засунул в карман гимнастерки и, услышав, как по улице прогромыхал танк, вышел на воздух.
Улица была ярко освещена луной. Около избы остановилась «тридцатьчетверка»; в открытом люке стоял танкист.
– Эй, пехота! Закурить нету?
– Есть. – Синцов подошел к танку и вытащил из кармана полушубка полпачки «Беломора», еще оставшиеся от московской праздничной выдачи.
– С вас причитается: без танкистов небось показали бы вам фрицы в этом Кузькове кузькину мать! По одной на брата. Не возражаешь?
– Ладно, – согласился Синцов.
Танкист скрылся в люке, – должно быть, давал закурить механику-водителю. Потом снова появился в башне и отдал Синцову пачку.
– Спасибо.
– Что, уходите? – спросил Синцов.
– Уходим. Деревню без нас не отдадите?
– Как-нибудь, – сказал Синцов.
– А то, если слабина будет, залезайте на колокольню да вдарьте! Услышим – подъедем. – И громко крикнул внутрь машины: – Петя, заводи, поехали!
Танк заревел и, оставляя за собой две полосы рубленого снега, пошел вдоль лунной улицы.
Синцов стоял, прислонясь к стене избы, и, пока танк не скрылся за поворотом, смотрел ему вслед, не зная, что жестокая и прихотливая военная судьба только что едва не свела его с человеком, с которым ему до крайности нужно было бы встретиться, – с водителем танка Золотаревым, тем самым, которому минуту назад крикнули: «Петя, заводи, поехали!»
Глава шестнадцатая
Старая барская усадьба стояла на невысокой, но заметной горушке, а старый парк спускался по обоим ее склонам – и назад, в наши тылы, и вперед, к немцам. По лощине змеился заледеневший ручей, а за ним лежало село Дубровицы, взятое немцами несколько дней назад.
Горушку сутками трясло от бомбовых взрывов и обстрелов, половина деревьев в парке была обломана, как спички, дом с мезонином вдребезги разбит прямыми попаданиями бомб; колокольню стоявшей на усадьбе церкви обгрызло снарядами по первый этаж. Но как немцы ни трясли, как ни вырывали эту землю, дивизия после нескольких вынужденных отходов, словно разозлясь и на себя и на соседей, зацепилась и держалась зубами за эту горушку со старым барским домом и, казалось, только крепче стискивала челюсти. Уже пятнадцать суток, считая с утра 15 ноября, немцы всеми своими силами снова шли на Москву, одновременно стараясь охватить ее с севера и юга и в разных местах все ближе прорываясь к ней на центральных участках фронта. За две недели наступления они взяли Клин, Истру, Яхрому, Солнечногорск, Венев, Сталиногорск, Богородицк, Михайлов. На Северо-Западном направлении им оставалось всего двадцать пять километров до Москвы...
И хотя после парада на Красной площади дивизия вступила в бой с прямым приказом не отступать ни шагу, ей все-таки снова пришлось отходить, и не один раз. Правда, солдатская почта все чаще приносила из тылов сведения, что за спиной стоят части второго эшелона, а подальше будто бы и третьего.
У людей, дравшихся на передовой, появилось ощущение, что теперь позади, за их тонкой цепочкой, на всякий случай что-то припасено. Они уже не чувствовали того невольного холодка в спине, который рождается, когда знаешь, что сзади тебя никого нет и что если упадешь, то перешагнут и пойдут и пойдут...
Говорили – и последние бои как будто подтверждали это, – что немцы наступают из последних сил. Но кто их знает, сколько у них еще этих «последних сил»? Вчера все радовались, что на Южном фронте забрали у них обратно Ростов, хотя только из этого сообщения узнали, что Ростов им отдавали; а сегодня в записанной по радио утренней сводке говорилось, что мы уже несколько дней как оставили Тихвин. Может, потом заберем обратно, как Ростов, а пока что оставили...
Как раз об этом – о Ростове и Тихвине – шел сейчас спор в землянке автоматчиков – накрытой двумя накатами бревен старой кирпичной теплице, от которой было рукой подать до КП батальона в подвале барского дома и до передовой, проходившей тут же, внизу, по опушке парка. Спор вели между собой Леонидов и Комаров. Запальчивый Леонидов нападал на сводки Информбюро, а рассудительный Комаров защищал их.
– Ты брось, Комар, – дразнил его Леонидов, – у тебя всегда все верно. А где же это верно, когда мне говорят, что Ростов у фрица взяли, а я себе глаза тру: батюшки! Взяли-то взяли, а когда же отдали-то? Неужто я проспал и только проснулся? Так и с Тихвином. Ну, случилась такая беда, отдали. Ну и скажи, отдали, а то «несколько дней назад», а может, это уже месяц, как было.
– Ну и дура! – сказал Комаров. – Что бы тебе прибавилось, кабы ты на неделю раньше узнал?
– Пусть убавилось бы, а все же знать хочу.
– А может, этого нельзя писать! Может, этого немцы знать не должны!
– Чего? – Леонидов даже подскочил. – Это немец-то не знает, чего он взял? Взял и не догадывается! Мы, когда Кузьково взяли, так и скрыли? Как бы не так! Командир полка от нас, из батальона, аж прямо чуть не в армию звонил, я сам слышал. А когда отходили, тут уж, конечно, не до шуму... Все у тебя верно! Не комар ты, а божья коровка.
– А ты не шуми, – спокойно отозвался Комаров. – Много больно знаешь... Тот ему коровка, тот букашка. А сам гудишь, как шмель: шуму много, а толку мало.
– А я и буду гудеть! – сказал Леонидов, и злое лицо его стало печальным. – Мне Тихвина жаль! Я сам из Кайваксы, можно сказать тихвинский, Тихвин взяли, а я не знаю.
– Из какой ты там Ваксы? – поддразнил задиру Леонидова миролюбивый Комаров. – Из какой такой Ваксы?
– Не из Ваксы, а из Кайваксы, место такое есть под Тихвином! – сердито отозвался Леонидов.
Но Комаров уже не хотел упустить случая взять верх в споре.
– Эх ты! Сам из Ваксы, а судишь до неба! Сводки без него составить не умеют!
– Слушай, младший сержант, – обратился Леонидов к Синцову, сидевшему, как за столом, за положенной на обломки кирпичей дверью и писавшему письмо жене. – Как по-твоему, для чего человеку голова дадена: чтоб «да» говорить или чтоб «нет»?
– Чтоб мозги в ней иметь, – прежде чем Синцов поднял голову, откликнулся Комаров.
– А мозги в ней для чего? Для «да» или для «нет»? – не унимался Леонидов.
Синцов поднял голову. В землянке было тепло и сухо, а сегодня – еще и тихо.
С утра, впервые за все время, на их участке установилось затишье. Первый день на их глазах никого не убивали и не ранили, и смерть напоминала о себе только отдаленной канонадой справа, в соседней дивизии, – наверное, там шел сильный бой. Но пока не было речи о прямой выручке, которой могли потребовать от них в любой момент, днем и ночью, Синцов, как и все другие, радовался, что сегодня немцы жмут не на них, а на соседей. Без этой доли солдатского эгоизма на передовой вообще не проживешь.
За полмесяца боев в отделении у Синцова из семи человек осталось четверо, считая его самого. Вытаскивая с поля боя раненого, погиб ефрейтор Пудалов, любивший по мелочам услужить начальству, но в последнюю свою минуту ценою жизни услуживший товарищу; двое были ранены и отправлены в медсанбат; был еще один раненый – Пестрак, но он не захотел уходить из части и благодаря своей богатырской силе так и остался в строю с рваной раной в плече. Сейчас он пошел за обедом, и, не считая его, в землянке был весь наличный состав отделения: Синцов да эти двое вечно ссорившихся между собой автоматчиков – Леонидов и Комаров, к которому так пристала кличка Комар; его звал так командир взвода лейтенант Караулов.
