для перевода книги, изредка наведывается в редакции, но всерьез его нигде не воспринимают — как журналист он неизвестен. Такова уж, видно, его судьба — из-за куска хлеба писать сухие, нудные корреспонденции во все доступные газеты.
Но и в таких условиях Сергей выбирает главное, то, что наиболее может принести пользу: встречается с участниками славных походов, изучает материалы о жизни и деятельности Джузеппе Гарибальди, личностью и подвигами которого восхищается, мечтает написать о нем очерк.
Станюкович, сменивший в «Деле» недавно умершего Благосветлова, охотно взял рассказ Джованни Верга «Огневик», заинтересовался и просит перевести роман Роберта Бира «Депутат либеральной партии»... Работа требует времени, и Сергей тратит его с исключительной бережливостью. Максимум берет библиотека, потом переводы, корреспонденции, личная переписка... На сон почти не остается, — да что сон, когда здесь такие огромные богатства, столько возможностей для пополнения знаний!..
Однако не так легко все дается. И беда не только в том, что не хватает времени пойти в театр, главное — в чем пойти. Рядом опера, но в поношенном костюме туда не покажешься. А как бы хотелось! Быть в Милане и не посетить Ла-Скала — это все равно что быть в Риме и не видеть папы... Впрочем, приходится мириться, откладывать до лучших времен, а сейчас работать, работать изо всех сил. Вряд ли когда-нибудь еще выпадет такая возможность.
Фернандо Фонтана знакомит Кравчинского с известным общественным деятелем Агостино Пистолези. Первая же встреча принесла обоим много радости. Оказалось, Пистолези слышал о Кравчинском, о нем когда-то рассказывал Андреа Коста.
— Да, да, да, амико кариссимо[7], Италия вас помнит, — Пистолези радуется случаю приветствовать дорогого друга — Вива Беневенто! — Коста писал мне о ваших выступлениях в защиту беневентских повстанцев.
На радостях они выпили немало дзукко — вина, на прощанье Агостино даже предложил Сергею перебраться к нему в дом, Кравчинский благодарил, он высоко ценит итальянское гостеприимство, но единственное, чего он попросил бы, — позволить ему получать корреспонденцию по их адресу. Пистолези охотно соглашается. Отныне вся переписка Кравчинского будет идти на Виа Вивая, 16. Сюда будет присылать свои полные тревог письма Фанни, сюда будут лететь телеграммы от Станюковича, из Петербурга.
...Фернандо провожает его домой, на Санта Мария Сегрета. Теплая южная ночь, в Милане она душная. Чистое, усыпанное звездами небо, поздние гуляки на улицах (днем здесь кроме всего прочего полно еще и нищих)...
Так редко выпадает ему досуг. Лишь в первые два-три дня, пока искал жилье, сумел осмотреть город... Фернандо, темпераментный, непоседливый, читает стихи, жестикулирует. Стихи у него печальные, навеянные тоской по чистым, высоким помыслам в жизни. Сергею стихи нравятся, они созвучны с его настроением, и он говорит об этом Фернандо. Поэт умолкает, вздыхает, думает.
— Такая жизнь, компаньеро. У вас тяжелая, и у меня не легче. На баррикадах я не был, не ходил с Гарибальди, не сидел, как вы, в тюрьме, однако горем насытился!
— Нога, — Сергей давно уже хочет спросить, что у него с ногой, почему он хромает, — отчего? С вами случилась беда?
— Мало сказать — беда, компаньеро Сергио. Нога — это полбеды. Сломал в детстве — и все. Жизнь ломала меня больше, беспощаднее.
— Простите, — говорит Кравчинский, — я совсем не знаю вашего происхождения.
— Мы так мало знаем друг друга. Россия... Пушкин, Гоголь... Гоголь бывал у нас. Правда, что он сошел с ума?.. Да-да, судьба великих всегда трагична.
— Расскажите мне о себе, Фернандо.
— Что рассказывать? Тяжело рассказывать.
Фернандо расстегнул ворот сорочки, свесил на грудь тяжелую, в черных кудрях голову. Какое-то время так и шли, Сергей чувствовал себя несколько неловко, жалел, что затронул самую больную струну в сердце товарища.
— Милан — город моей печали, Сергио, моей тоски, — не поднимая головы, продолжал Фернандо. — Я здесь родился. Отец мой был художником в Ла-Скала. Маленьким художником, большого таланта у него не было. Трудно жить на свете людям с маленьким талантом. Впрочем, и с большим... тоже трудно. — Он говорил сумбурно, плохо контролируя мысли, — видимо, давали себя знать количество выпитого и общая усталость. — Нас, детей, было трое. Две девочки. Я самый старший. Мы никогда не знали отцовской ласки, отец всегда был в хлопотах. Работа декоратора давала ему ничтожно мало. Мы, дети, этого тогда не понимали, нам хотелось... В семье часто ссорились — не хватало то одного, то другого... — Ему трудно было говорить, спазмы сжимали горло. — Сергио, ты понимаешь меня, Сергио? Зайдем в таверну, вон она, недалеко...
Сергей всячески отговаривал, все же Фернандо затянул его в какой-то прокуренный, наполненный влажным смрадом винный погребок. В подвале сидели несколько подвыпивших посетителей, о чем-то спорили.
Не садясь, прямо возле шинкваса, выпили кислого вина. Фернандо все время порывался к более крепкому напитку, но денег у него не оказалось.
— ...Америка, — словно о чем-то вспомнил поэт. — Отец поехал туда, чтобы заработать деньги. Работал он обыкновенным маляром. Слышишь, Сергио? Художник-декоратор Ла-Скала — обыкновенным маляром... Однако деньги нам высылал. Я учился в гимназии — когда-нибудь я тебе, — он так незаметно и перешел на «ты», они были почти одногодки, — я тебе ее покажу... Гарсон, налей нам! — вдруг крикнул он. — Давай еще вина!
Кравчинский взял Фернандо под руку и чуть ли не силой вывел из таверны.
— Презираешь меня? — обиженно проговорил итальянец. — Думаешь, пью, душу пропиваю, в тавернах просиживаю... Да?!
— Успокойся, Фернандо.
Фонтана умолк, хмуро брел, опустив голову. Ночная прохлада, проникавшая в глубокие, узкие улочки, постепенно отрезвляла его.
— Прости, амико, сегодня я...
Сергей сжал его локоть.
— Я обещал... начал тебе рассказывать... Так вот: сначала отец высылал нам деньги, я ходил в гимназию, а потом... потом все прекратилось, он пропал, исчез... Неизвестно, что с ним случилось... Вскоре умерла мама... Нам нечего было есть. Я пошел «мальчиком» в кафе... бросил гимназию, потому что надо было кормить маленьких сестренок. Потом мне пообещали работу в Генуе, лучшую, и я поехал туда... До сих пор не могу себе этого простить. Там я сломал ногу.
— Судьба бедных всегда одинакова, — сказал Сергей. — Швейцария — свободная страна, а горе там я встречал на каждом шагу.
