Худой мир
После восьмого съезда, я стоял перед серьёзным выбором.
Либо президент превращается в номинальную фигуру и вся власть в стране переходит к парламенту. Либо я должен предпринять какие-то шаги, которые бы разрушили создавшийся дисбаланс.
Группа юристов во главе с Алексеевым в рамках президентского совета подготовила для меня юридический анализ возникшей политической ситуации. В международной практике такой патовый расклад сил случался не раз, прецеденты выхода из кризиса существовали, не зря ещё Горбачёв говорил о президентском правлении. Президент или временно ограничивает права парламента, или распускает его, и Конституция вновь начинает действовать в полном объёме уже после новых выборов.
…Обращение к народу готовил узкий круг моих помощников. Я хочу подчеркнуть — именно помощников, то есть людей, доводивших идею до уровня готового текста. Все кардинальные решения я принимал самостоятельно.
Мне помогали спичрайтеры Людмила Пихоя и Александр Ильин, мой первый помощник Виктор Илюшин, Сергей Шахрай и член президентского совета Юрий Батурин.
Визы Шахрая и Батурина стояли на указе. Я набросал тезисы выступления для телевизионного обращения. На 12 часов дня была назначена запись выступления, в 21 час — эфир.
Перед этим я разговаривал с Руцким. Мне надо было выяснить его позицию, и я спросил напрямую: как он отнесётся к решительным, жёстким действиям президента? Руцкой твёрдо сказал: давно пора.
Что касается секретаря Совета безопасности Юрия Скокова, то он сам в личных беседах не раз и не два поднимал эту тему, указывал на имеющиеся у него агентурные данные, что, мол, заговор против президента вполне вероятен, ждать нельзя, надо разгонять парламент…
И вот, когда я подписал указ, возникла некая пауза.
Указы выпускает Илюшин. Он настойчиво предлагал мне перед выпуском указа в свет поставить на документе визы Руцкого и Скокова. Я спросил: почему? Он ответил: здесь не должно быть осечек, предстоят ответственные мероприятия, нельзя допускать хаоса, когда одни говорят одно, а другие — другое. Две такие фигуры в президентской команде должны не только на словах поддержать указ, кардинально меняющий соотношение сил в стране. Без их виз выпускать указ нельзя.
Я ясно видел, что Илюшин находится в сильнейшем нервном возбуждении. Он не мог скрыть волнения.
Разговаривать с человеком в таком состоянии сложно. У меня его обеспокоенность вызывала чувство протеста. Но я сделал над собой усилие и постарался вникнуть в его, как всегда, чёткую и ясную логику. Да, Илюшин прав, есть смысл в визах Руцкого и Скокова.
Илюшин взял экземпляр указа и отправил его Скокову.
Филатов, новый глава администрации, пошёл к Руцкому.
Это было после обеда.
Вскоре мне доложили, что и Руцкой, и Скоков указ подписывать отказываются. Между тем приближалась трансляция телевизионного обращения. Надо было что-то делать. Или снимать трансляцию, или вызывать к себе Руцкого и Скокова и пытаться их уговорить, или…
Прямо из машины я по телефону связался с Зорькиным. Он уже был в курсе. Думаю, что и текст документа лежал перед ним. Но отвечал он уклончиво, что да, Борис Николаевич, надо всесторонне взвесить этот шаг, какие могут быть последствия, должна быть проведена конституционная экспертиза.
Шахрай поехал к Руцкому. Тот сделал в тексте указа около десяти поправок. Когда стали разбираться с его замечаниями, в конце концов выяснилось, что документ он подписывать не собирается ни при каких обстоятельствах.
Скоков также отказался визировать указ. Аргумент — страна к такому шагу не готова.
…Кто-то из них снял копию с документа, с визами на обратной стороне, и уже на следующий день в Конституционный суд для дачи показаний вызвали Батурина.
Эти детали в поведении Зорькина, честно говоря, меня поразили больше всего: он бросился в расследование происхождения указа как матёрый прокурор; и крайне неприятно, когда председатель Конституционного суда, мягко говоря, обманывает: вечером по телевидению он сказал, что президент с ним не говорил, что об указе он узнал из моего телеобращения.
И тут, может быть, впервые в жизни я так резко затормозил уже принятое решение. Нет, не заколебался. А именно сделал паузу. Можно сказать и так: остановился.
Реакция на указ меня насторожила. В нем не содержалось и намёка на какие-либо резкие действия по отношению к депутатам. Не было призыва к роспуску съезда. Не вводилось даже в каком-то смягчённом виде чрезвычайное положение.
«Особое положение», упоминавшееся в тексте, определяло чисто юридическую, процессуальную сторону дела: я объявил запрет на те решения парламента и съезда, которые ограничивают полномочия президента России.
Около половины двенадцатого ночи по ТВ состоялось совместное выступление Руцкого, Воронина и Зорькина. Стало ясно, что они объявляют президенту войну. Из их пространных речей вполне ясно вырисовывалась тактика ближайших действий: созыв съезда, объявление президента вне закона. Власть переходит к Руцкому.
Это был ещё один сильнейший стресс, хотя морально я был готов к такому противодействию. Но главное предстояло пережить позднее.
…Борьба есть борьба. Я понял, что указ помог мне вскрыть линию политического противостояния. Позиции обнажились в полной мере. Руцкой и Зорькин под видом защиты законности пошли в атаку. И цель их была банальна — захват власти.
Практически подписанный указ был приостановлен, над ним снова началась работа. Слова об особом положении мы убрали.
В ночные часы
Мама умерла в половине одиннадцатого утра. А сообщили мне об этом только вечером. Утром я проходил мимо её комнаты раза три, то за документами, то позвонить… И в последний раз дежурный охранник видел, как она вышла из своей комнаты, что-то сказала мне вслед, но я не заметил, прошёл.
Это было в воскресенье.
Накануне вечером 20 марта она сидела, смотрела телевизор вместе со всей семьёй. Смотрела моё заявление о введении особого положения. Подошла, поцеловала и сказала: «Молодец, Боря». И ушла к себе.
В воскресенье открылась чрезвычайная сессия Верховного Совета, на площадях Москвы состоялись митинги «ДемРоссии» и коммунистов. Я занимался всеми этими делами, готовил дальнейшие шаги, получал информацию с сессии, постоянно звонил силовикам, Черномырдину…
В середине дня мне в первый раз сообщили, что маме плохо, я сказал: «Что же вы медлите? Надо везти в больницу». Мне ответили: врачи занимаются, вызвали «скорую». Я немного успокоился.
Прилёг, потому что был уже на пределе, ночь прошла без сна. Да и перед этим накопилось… Мама меня очень беспокоила, я несколько раз спрашивал, как она, но мне не сообщали, говорили: она в больнице. Надо же, и я не почувствовал, что это все, конец. Все мысли были заняты этим проклятым съездом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
