Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Помимо всех прочих своих оплошностей, Кристоф имел неосторожность начать войну с Люсьеном Леви-Кэром. Тот всюду попадался ему на дороге, и Кристоф не в силах был скрыть своей крайней неприязни к этому мягкому и вежливому господину, который никому не желал явного зла и казался даже добрее, во всяком случае, гораздо благоразумнее Кристофа. Леви-Кэр вызывал его на споры; и как бы ни был незначителен повод, разговор всегда принимал, по вине Кристофа и к удивлению присутствующих, неожиданно резкий оборот. Создавалось впечатление, будто Кристоф ищет предлога, лишь бы ринуться очертя голову на Люсьена Леви-Кэра; но ни разу удар не попал в цель. Враг его с редкостной ловкостью умел разыгрывать благородство, даже когда был заведомо неправ; защищался он с изысканной вежливостью, подчеркивавшей невоспитанность Кристофа. Вдобавок Кристоф плохо говорил по-французски и пересыпал свою речь жаргонными, а то и просто крепкими словечками, которые, как большинство иностранцев, он усвоил быстро, но употреблял не к месту, - понятно, он не мог противостоять тактике Леви-Кэра и на его иронически-благодушные замечания отвечал яростными наскоками. Все становились на сторону Леви-Кэра - никто не замечал того, что смутно чувствовал Кристоф: лицемерия кроткого Леви-Кэра, который, столкнувшись с неодолимой для себя силой, старался задушить ее неприметно и без шума. Леви-Кэр не спешил, считая, как, впрочем, думал о себе и Кристоф, что время работает на него, Леви-Кэра, но он ставил ставку на разрушительное действие времени, а Кристоф верил в созидание. Леви-Кэр без труда отдалил от Кристофа Сильвена Кона и Гужара, равно как понемногу вытеснил его самого из салона Стивенсов. Он создал вокруг Крафта пустоту.
Кристоф сам способствовал этому. Не принадлежа ни к какой партии, или, вернее, будучи против партий вообще, Кристоф не мог никому угодить. Он не любил евреев, но еще меньше любил антисемитов. Кристофу была мерзка низость масс, восстающих против могущественного меньшинства не потому, что оно дурно, а потому, что оно могущественно, - мерзок призыв к низменным инстинктам, к зависти и ненависти. Евреи видели в нем антисемита, антисемиты - еврея. Художники чувствовали в нем врага. В искусстве Кристоф бессознательно выказывал себя большим немцем, чем был на самом деле. В противовес парализующей изнеженности определенного сорта парижской музыки, Кристоф прославлял яростную волю, мужественный и здоровый пессимизм. А когда в его произведениях звучала радость, то выражалась она безвкусно, с плебейской пылкостью, что заставляло морщиться даже аристократических опекунов народного искусства. Форма у него была трудная и строгая. Он не прочь был из духа противоречия щегольнуть пренебрежением к стилю, равнодушием к внешней оригинальности, что не могло не коробить французских музыкантов. Вот почему те из них, кого он познакомил со своими произведениями, мгновенно распространили на них презрение, которое они питали к запоздалому вагнерианству немецкой школы. Кристофа это ничуть не беспокоило; он посмеивался, повторяя слегка переделанные, применительно к случаю, стихи одного чудесного музыканта французского Возрождения:
Смущаться нечего, когда толкует свет:
"В гармонии Кристоф куда бедней, чем тот,
А в контрапункте он куда бедней, чем этот".
Богат я кое-чем, чего у прочих нет.
Но когда он пожелал исполнить свои произведения в концертах, все двери оказались для него закрытыми. Приходилось возиться с молодыми французскими музыкантами, чтобы добиться исполнения их произведений, или, вернее, чтобы воспрепятствовать этому. Кому же была охота отвоевывать место для какого-то никому не известного немца?
Кристоф не стал упорствовать. Он заперся у себя и снова принялся писать. Его не очень интересовало, услышат парижане его музыку или нет. Он писал для собственного удовольствия, а не ради успеха. Подлинного творца не заботит будущее его творений. Он похож на тех художников Возрождения, которые были полны радости, расписывая фасады домов, хотя знали, что через десять лет от их работы не останется и следа. И Кристоф спокойно трудился в чаянии лучших времен, как вдруг к нему пришла неожиданная помощь.
Кристоф был в это время увлечен драматической формой. Он не решался свободно отдаваться потоку своего внутреннего лиризма. Хотелось ввести его в русло определенных сюжетов. И впрямь, молодому таланту, еще не овладевшему собой и даже не знающему в точности, что он такое, весьма полезно по доброй воле поставить себе границы и замкнуть в них свою постоянно ускользающую душу. Такие шлюзы необходимы, они позволяют направлять течение мысли. К несчастью, у Кристофа не было сотрудника-поэта; ему приходилось черпать себе сюжеты в легендах или в истории.
Среди образов, носившихся перед ним в последние месяцы, были и библейские. Библия, которую мать подарила ему как спутнику в изгнании, явилась для него источником долгих мечтаний. Хотя он читал ее без всякого религиозного чувства, однако нравственная, или, лучше сказать, жизненная энергия, которую излучала эта иудейская Илиада, служила ему родником, где он смывал по вечерам со своей обнаженной души копоть и грязь Парижа. Его мало трогал священный смысл текста, и все же Библия была для него священной книгой, ибо с ее страниц веяло дыханием дикой природы и первобытных нравов. Он упивался этими гимнами во славу земли, сжигаемой пламенем веры, во славу сотрясающихся гор, ликующих небес и людей, подобных львам.
Особенную нежность он чувствовал к отроку Давиду. Он не наделял его ни насмешливой и мальчишеской улыбкой юного флорентийца, ни трагической сосредоточенностью, тем, что мы видим на знаменитых статуях Вероккьо и Микеланджело; он не знал этих шедевров. Давид рисовался ему поэтичным пастушком с чистым сердцем, в котором жил героизм, Зигфридом юга, но только более утонченной породы, с более стройным телом и более гармоничным складом ума. Как ни восставал Кристоф против латинского духа, он незаметно пропитывался им. На искусство влияет не только искусство, не только идея, но и все окружающее: люди и вещи, жесты и движения, линии и свет. Воздух Парижа чудодействен: он обламывает самые мятежные души. И менее всякой другой способна сопротивляться германская душа: тщетно драпируется она в свою национальную гордыню, - скорее всех европейских душ теряет она свои национальные особенности. Душа Кристофа уже начала, незаметно для него самого, перенимать у латинского искусства трезвость, ясность чувства и даже в известной мере пластическую красоту. Об этом свидетельствовал его "Давид".
Кристофу захотелось изобразить встречу отрока Давида с Саулом; он задумал ее как симфоническую картину с двумя действующими лицами.
На пустынной поляне, среди цветущего вереска лежит, мечтая под солнцем, юный пастух. Мягкий свет, жужжанье насекомых, шелест трав, серебристый перезвон колокольчиков, сама земля баюкает грезы отрока, не сознающего своего божественного предназначения. То беспечно зазвучит его песенка, то польются в лад с нею звуки свирели, сливаясь с ласкающим ухо безмолвием полей; и песня эта так радостно-спокойна, так прозрачна, что, слушая ее, не думаешь больше ни о радости, ни о горе и веришь, что таким он был, что все начиналось так... Вдруг гигантская тень распростерлась над полями: все замирает, - жизнь как будто уходит в поры земли. Лишь по-прежнему спокойно льется песня свирели. Является измученный видениями Саул. Снедаемый тоской, безумный царь мечется, как яростное самосжигающее пламя под неумолимым дыханием урагана. Царь молит, проклинает, борется с пустотой вовне и в себе самом. И когда он в изнеможении падает на землю, в тишине снова слышится светлая песнь пастушка. Саул, стараясь утишить биение своего смятенного сердца, молча подходит к лежащему мальчику, молча глядит на него, садится рядом и кладет горячую руку на голову пастуха. Давид спокойно оборачивается и видит царя. Положив голову на колени Саула, он продолжает прерванную игру. Вечерние тени сгущаются; Давид засыпает с песней на устах, Саул плачет. И звездною ночью вновь возносится гимн воскресшей природе и благодарственная песнь выздоравливающей души.
Сочиняя эту сцену, Кристоф был так поглощен радостью творчества, что не думал о средствах, какими она может быть передана, ему даже не приходила в голову мысль, что его "Давида" можно поставить на сцене. Ом рассчитывал на концертное исполнение, в случае если его удостоят такой чести.
Однажды он заговорил об этой вещи с Ашилем Руссеном и в ответ на просьбы познакомить его с новой вещью сыграл отдельные отрывки на рояле; к немалому его изумлению, Руссен начал бурно выражать свой восторг и объявил, что эту симфонию непременно нужно воплотить на парижской сцене и что он берется это устроить. Изумление Кристофа возросло, когда через несколько дней он убедился, что Руссен серьезно отнесся к делу; когда же Кристоф узнал, что Сильвен Кон, Гужар и даже Люсьен Леви-Кэр заинтересовались затеей Руссена, то он не просто изумился - он остолбенел. Значит, личная неприязнь этих людей отошла на второй план перед их любовью к искусству, - это было полной неожиданностью для Кристофа. Меньше всех хлопотал об исполнении своего детища он сам. Его "Давид" не предназначался для театра, ставить его на сцене было нелепо. Но Руссен настаивал, Сильвен Кон убеждал, Гужар ручался за успех, и Кристоф в конце концов поддался искушению. Он проявил малодушие. Ему так хотелось услышать свою музыку!
- Вино мертвецов - Ромен Гари - Проза
- Человек рождается дважды. Книга 1 - Виктор Вяткин - Проза
- Время Героев. Том первый - Алексей Леонидович Самылов - Проза
- Безумная из Шайо - Жан Жироду - Проза
- Школа мужей - Жан-Батист Мольер - Проза
- Блiзкасць (на белорусском языке) - Жан Сартр - Проза
- Гофолия - Жан Расин - Проза
- Критика Школы жен - Жан-Батист Мольер - Проза
- Орфей - Жан Кокто - Проза
- Мур (на белорусском языке) - Жан Сартр - Проза