Потом, когда Высоцкий стал лидером, солистом, а театр был гнездом, куда он только изредка залетал — это уже было невозможно. А тогда без театра Владимир просто не мыслил своей жизни. И если бы мы совершили эту жестокую акцию, то, может быть, продлили бы ему жизнь… Кто знает…
А время идет… Мы едем на гастроли в Вильнюс. Тогда Таганка ударяла по столицам, что очень важно… Мы ощущали себя представителями Москвы. Гастроли идут шикарно, литовцы принимают нас очень здорово, и вдруг— Володя срывается… Сразу и резко. А я в театре был чемпионом по вводам. Первый мой рекорд был таким: за одну ночь я выучил роль Янг Суна в «Добром человеке…», заменил Колю Губенко, у которого был острый аппендицит. И в Вильнюсе — во все дырки, которые образовались из-за Володи, ввели меня. Играем дальше. Любимов и Дупак говорят — «спасибо», «я их выручил, спас», и все такое… Даже деньги какие-то выписали за это дело…
И вдруг стало известно, что через день на спектакле будут члены литовского ЦК. И сразу же бросаются Володю отпаивать, ставить на ноги— всякие препараты, уколы… И мне говорят, что этот спектакль будет играть Высоцкий. И тут я завелся:
— Ни фига! Буду играть я! Или — играю я, или — вечером сажусь в поезд и вообще уезжаю.
И самое интересное в этой ситуации — как затих весь театр… Ну не весь, конечно, — определенный круг: «Кто победит?» А я не об этом думал. Я думал об элементарной справедливости: ведь вводы — это траты и нервные, и физические. Пусть роли и небольшие — все равно трудно! Меня обрабатывает Дупак, уговаривает Юрий Петрович, а я уперся: или играю, или уезжаю!
Короче говоря, наступает день этого спектакля. В гримерную врывается Володя… В Вильнюсе— роскошный драматический театр, все гримерные — в бархате! Врывается Володя — весь зеленый… И ко мне:
— Да ты что? Да кто ты такой!?
— А-а, пошел ты…
И тут начинается… Драки не было, но близко к тому. Он выскочил из гримерной, но спектакль играл я. Злой был страшно! Даже «злой» — не то слово… И вот в таком состоянии сижу в гостинице, а тут еще Боря Хмельницкий меня подзуживает:
— Ты прав… Что это такое!?
И вдруг входит Владимир, садится и очень спокойно говорит:
— Толя, ты прости меня. Я был не прав.
И тут я внутренне рухнул! Потом я много раз ставил себя на место Высоцкого: «Никогда!» Да, никогда в жизни я бы этого не сделал! Ну, может быть, через год я бы смог… «Вот, помнишь, тогда была такая ситуация…» Но чтобы вот так сразу, сходу?! Нет!.. Все сразу понять, все сразу поставить на свои места, сделать то, что, в общем, и положено было сделать — вот это меня потрясло!
И с этого момента все, что было между нами, стало прологом, прелюдией… Начались другие, совершенно нормальные отношения… Я не говорю, что мы стали друзьями, — было нормальное общение…
А случилась ситуация — ну просто деваться некуда, — и Володя меня выручил… Подворачивался кооператив, и нужно было внести первый взнос — около трех тысяч. Я тогда очень неважно жил, и как-то случайно проболтался Володе… Сразу же — в машину, сберкасса, снимает деньги:
— Отдашь, когда отдашь.
Потом он стал денежным человеком, а тогда эти три тысячи — это все, что у него было.
Потом появилась Марина… Они снимали квартиру в конце Ленинского проспекта, — и Володя попросил меня приехать… Там была такая забавная надувная мебель, Володя купил квадрофоническую аппаратуру… А Марина хотела тогда записать пластинку — русские и советские песни. И вот мы сидели втроем: Володя, Боря Хмельницкий и я, и с наслаждением напевали в эту аппаратуру «Темную ночь…», «Эх, дороги…».
Появилась Марина, и много всякого было, что тут скрывать… Марина Влади — звезда! И наш — Вовка Высоцкий! Для всех нас он был — Володька, Вовка Высоцкий… Ведь тогда мы пели его песни, совершенно не подозревая, что они гремят по всему Союзу. Они гремели, но этот гром до нас не доходил. И вдруг — Марина Влади! И в нашем театральном воздухе повисло:
— Ну, ведь не по Сеньке шапка! И куда это его занесло? В Париж!
Был такой шелест… Вообще— люди завистливы, а актерская братия — тем более. И, что греха таить, во мне это тоже было.
Так вот, извне доходили слабые сигналы, но кое-что происходило и в самом театре… Когда Андрей Вознесенский прочитал свое послание Володе, мы были просто ошарашены! Нам даже как-то неудобно стало: только что сыграны «Антимиры», тут же сидит Володя— и вдруг Андрей прочитал свой «Реквием оптимистический»…
Да, «Антимиры»… Сева Соболев прочел свое стихотворение, а там концовка такая: «Сидят у телевизора, глядят…»
И вдруг на Володю нашел стих — он поставил скамеечку, сел и выдал:
— Ой, Вань, гляди, какие клоуны!..
В зале — обвал! Ну, просто шквал аплодисментов!
А худсовет? Вы знаете, что на Таганке был не самый хилый худсовет. Но когда пел Володя— абсолютное внимание и тишина. А Юра Буцко, который писал музыку для наших спектаклей и был членом худсовета, — он же требовал принять Высоцкого в Союз композиторов! Все это поднимало Володю на совершенно другой уровень.
А я? Мне тогда казалось, что Володя песни «подбирал с пола», легко и непринужденно. И вдруг в гримерной Володя спел: «Кто-то высмотрел плод…»
Я был поражен:
— Володя! Вот это вещь! Спой еще раз!..
— Да?!
У него была такая манера: утвердительно-вопросительное «да?!». Когда я смотрел прогон «Гамлета», подошел к нему в перерыве и сказал:
— Володя, смотрится как детектив!
Действительно, я не мог оторваться. Он ответил:
— Да?!
Я считаю, что зритель был обделен актером Высоцким. Хотя он был очень настырным человеком и буквально рвался на сцену. Конечно, не по трупам: подлости Володя никогда не допускал, но — рвался… Тут многое зависело не от него. Вот «Павшие и живые». Спектакль закрывали много раз, — и со страшной силой! Там была сцена, которую запретили напрочь, хотя Любимов дорого отдавал фразы и даже слова… Была выброшена целая новелла, посвященная Эммануилу Казакевичу. Казакевич очень больным сбежал на фронт и воевал, в сущности, незаконно. Его все время ловил СМЕРШ, а с другой стороны, его искали приказы о награждении… Володя в этой новелле играл такого сталиниста-смершевца. Играл потрясающе, поверьте мне — Володя играл потрясающе!
«Берегите ваши лица»? К этому времени я уже ушел из театра на Высшие режиссерские курсы, но бывал на репетициях. Кстати, как там была сделана «Охота на волков»! Вам не рассказывали? Это было сделано просто грандиозно! У нас был такой тюлевый задник, и когда он освещался, все шло на контровом свете. А иногда были и переливы цветов— очень красиво! Это тоже изобретение Юрия Петровича. Там появлялись пять штангетов— как нотный стан… И вот — кроваво-красный задник. Володя пел: «Идет охота на волков, идет охота!..» И самые настоящие выстрелы! А монтажники поднимали такой щит: стекло, пробитое пулей! Вроде бы очень просто, но каждый раз это действовало с невероятной силой! Все-таки Любимов — гениальный режиссер!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
