— Ладно...
И пробирается вперёд верхом. Турки целят в близкого к ним всадника. Целый рой свинцовых шмелей летает у его головы.
— Чего на него смотреть, — глухо заговорили солдаты...
— Эй, ребята... Ссади-ко генерала с коня... Этак и убьют его.
Не успел Скобелев и опомниться, как его сняли с седла...
— Виноваты, ваше-ство!.. Иначе никак невозможно... — оправдывались они.
Потом в траншеях станет Скобелев на банкет бруствера... А турецкие позиции шагах в трёхстах. Начинается огонь по нему...
Солдаты смотрят, смотрят.
— Этак не ладно будет.
И становятся рядом с генералом... Туда же... Тот, чтобы не подвергать их напрасной смерти, — сходит и сам вниз...
Раненному в обе ноги нужно было отрезать их; одну выше колена, другую — ниже. Ампутируемый решительно отказался от хлороформа, потребовал трубку; доктор дал ему громадную. Страдальцу отрезали одну ногу — он и не простонал. Начинают резать другую. Солдат только затягивается табаком. Были при этом и сёстры милосердия. Молоденькая не выдержала, уж слишком подействовало на нервы. Начинает рыдать, её останавливают.
— Ведь это на раненого скверно подействует... Молчите.
— Не замай! — солдат вынимает трубку изо рта. — Известно, её бабьё дело — пущай голосит!..
До того это было неожиданно, что все, несмотря на тяжёлую обстановку всего окружающего, улыбнулись.
— Отчего это ты отказался от хлороформа?.. Ведь легче было бы.
— Нам нельзя этого.
— Почему же?.. Ведь все так делают...
— То все... А мы на особом положении, мы скобелевские!
Раз отряд снимался с караула, чтобы идти в рекогносцировку, донец останавливается и раскрывает подушку своего седла. (У донцов в этих подушках всё их боевое имущество.)
— Чего ты?.. — недоумевает сотник.
— Да вот, новый мундир выну, всё лучше умереть в новом-то.
— Зачем новое-то портить?
— Да как же, ваш-сбродие... Вон генерал говорит: каждый в бой, как к причастию должен идти... И сам он всегда в новое одевается... Невозможно...
В скобелевском отряде заботились не только быть храбрыми, но и красивыми в бою. «Надо везде и показом брать!» — говаривал он. На показную сторону даже солдаты обращали внимание. Тот же самый донец, одевавшийся во всё новое перед боем, не успел ещё договорить своего ответа сотнику, как вдруг ему — шальная пуля в живот. Раны такого рода смертельны и мучительны. Везут на перевязочный пункт. В это время главнокомандующий объезжает позиции.
— Ваше высокоблагородие! — обращается он к офицеру, тоже раненому.
— Чего тебе?
— Чего бы мне ответить получше великому князю, когда он спросит меня? — заботится раненый...
За своих Скобелев всегда стоял горой... Их участь положительно была больна ему. Эта армейская молодёжь, беззаветно верующая в дело, беззаветно смелая, стала для генерала семьёй, даже ближе семьи, если хотите.
— Я их не брошу и не оставлю никогда, — говорил он... — Они все на моей душе теперь... Так работать, как они, — почти невозможно.
— Ну, им и отличий больше!.. — замечали другие при этом... — Будет с чем домой вернуться.
— Ну, что ж. Кто из них и останется целым, вернётся домой, что толку? Какая у них будущность? Папенек, маменек, титулованных родственников нет. Самые счастливые выйдут из службы с пансионом в триста пятьдесят рублей или попадут в становые пристава... А ведь какая это честная и даровитая молодёжь!
И действительно, близ Скобелева и типы вырабатывались совсем особые.
Вот, например, хорошо образованный солдат. Он не хочет держать офицерского экзамена. Почему бы, думали вы?
— Разве позорно быть солдатом? По-моему — это величая честь, я и остаюсь им.
Штаб, канцелярия скобелевской дивизии — в ста шагах от неприятеля, дни и ночи жили в траншеях. Писаря под огнём!.. Я уже в «Годе войны» рассказывал много об этом, теперь поневоле приходится повторять многие из этих эпизодов.
Вот, например, вольноопределяющийся рядовой Иванченко. До войны за год он был воспитанником классической гимназии в Москве. Ему только что наступило 15 лет, когда, увлечённый сербским делом и зная, что его так не отпустят, он бежал от греков и латинян, без паспорта пробрался через австрийскую границу для того, чтоб в Лемберге узнать об окончании войны. Что ему было делать? Назад возврата нет, да и семья примет крайне не ласково. Мальчик ещё, он принимается за сельские работы, поступает к какому-то русину и в поте лица зарабатывает хлеб свой. Потом он попадает в Румынию к нашим старообрядцам. Они его делают у себя учителем русского языка. Дают ему избу, кормят, дело идёт так хорошо, что у Иванченки оказывается уже тележка и лошадь. В это время начинается война с турками. Иванченко продаёт всё, продаёт телегу, лошадь и определяется добровольцем-солдатом в румынскую армию. Вместе с румынами он участвует в гривицких делах, ходит в секреты, наконец, там ему становится невтерпёж. Румынские офицеры так грубы со своими солдатами, что наши армейцы — идеал вежливости сравнительно с ними. Притом же Иванченке, как добровольцу, отпускается не пища, а по франку в день, и притом отпускается на бумаге, а не в действительности. Не умирать же с голоду. Явился в 16-ю дивизию к Скобелеву.
— Я есть хочу! — обращается он к генералу. — Возьмите меня к себе в дивизию.
— Ну, вот что, я вам дам денег, отправляйтесь к родным домой.
— Значит, тогда прощайте.
— А что так?
— Потому что я драться хочу более, чем есть... Останусь в таком случае с румынами.
— Что же мне делать с вами?
— Возьмите к себе.
— Да как же взять-то? Ведь вы числитесь в румынских войсках.
— Вашему-ству стоит только захотеть.
Тот его и определил в Углицкий полк. С полком мальчик неразлучен и в траншеях, и на турок ходит, и с солдатами недавний классик чувствует себя как нельзя лучше... Его очень любили и берегли. Встречается опять со Скобелевым.
— Ну, послушайте, миленький... Я вас хочу домой отправить. К родным.
— Они меня не примут.
— Я вам дам средство кончить курс. Назначу вам стипендию.
— А я сбегу всё-таки и опять сюда... Ведь из классической гимназии Скобелевым не выйдешь.
Так его Скобелев и оставил в походе...
Еду я раз со Скобелевым по Брестовцу — навстречу офицер. Истомлённый, усталый...
— Ваше-ство... Послан к вам.
— Обедали?..
— Нет... Послан к вам...
— Ну, едем обедать сначала...
— Помилуйте, я весь оборван!..
— У меня дам не будет.
После третьей Плевны идёт Скобелев по Бухаресту. Поравнялся с офицером... Худой, в пыли весь, всё старо на нём, отрёпано...
— Какого полка?
Тот сказал.
— Что же вы здесь делаете?..
— Обедать приехал... Наголодались мы на позиции-то…
— Где же вы обедать будете?
— Да... не знаю... Совался я... Дорого, помилуйте... Невозможно даже... Да и как войдёшь-то... в хороший ресторан стыдно и показаться...
— Вот ещё. Чего же это стыдиться? Трудов да боевых лишений?.. Пойдём со мною.
Берёт того под руку, ведёт к Брофту, угощает... Рекомендует знакомым.
Сытый и довольный выходит офицер... Придя домой, в жалкий отелишко, где остановился, — застаёт пакет от Скобелева.
«Обедая, вы позабыли около своей тарелки восемь полуимпериалов... Денег терять не следует. Посылаю их к вам!.. М. Скобелев».
Понятно, какое впечатление всё это производило на молодёжь.
Очевидно, что за любовь и Скобелев отвечал заботливостью. Кстати, один характерный факт: в скобелевских траншеях, когда генерал проходил мимо, солдатам было приказано не вставать. Это возмутило скалозубов. Скобелев же объяснил просто:
Солдату отдых нужен. Коли он будет вскакивать, так или генерал не показывайся на позицию, не живи с ними, или солдат вечно будет в устали...
XVI
В октябре 1877 года, побывав на левом фланге нашей Дунайской армии и объехав затем позиции Гурко вокруг Плевно, я встретил в главной квартире М. Д. Скобелева. Штаб его был расположен в Брестовце.
— Вы меня совсем позабыли... А Мак-Гахан приехал уже в Брестовец...
— Ия буду на днях.
— Отлично... Я вот к «генералу» приехал, — указал он на отца...
Я сообразил, что отношения между ними колеблются требованием денег с одной и скупостью с другой стороны.
— Приехал и жалею... Его превосходительство сегодня не в духе...
— Ладно...
— А вы бы к старшим, генерал, относились попочтительнее... Вы знаете, что воинская дисциплина не допускает неуместных замечаний...
