И оба расхохотались.
В Брестовец я выехал на другой же день...
— Где генерал? — спрашиваю я на улицах этого села, сплошь осыпавшихся гранатами с ближайших турецких позиций... Иной раз нельзя было выйти из болгарской землянки, чтобы у самых ног не шлёпнулась пуля или не просвистел мимо ушей осколок разорвавшегося где-то артиллерийского снаряда.
— Где генерал?
— А вишь, перестрелка с левого хлангу идёт!.. — заметил солдат.
— Ну?
— Значит, это он объезжает позицию.
— Я поехал на огонь. Наши громили Крышино, из ближайших турецких траншей, действительно, били по Скобелеву... Били залпами. Указание довольно ясное, где искать Михаила Дмитриевича. Действительно, смотрю, и оказывается, что с левого фланга нашего на белой лошади своей несётся Скобелев, осматривая позиции. Мчится он не за цепью, а перед ней, не обращая внимания на град осыпающих его пуль... Издали уже я вижу фигуру генерала... Вот он остановился как вкопанный шагов за двести от ложемента турок. Лошадь не шевельнёт ушами. Сам он высматривает турецкую позицию, а выстрелы неистово так и гремят оттуда...
— Что вы это напрасно подвергаете себя опасности! — заметил ему кто-то.
— Нужно же показать своим, что турки не умеют стрелять!
В сущности, он высматривает таким образом неприятельские позиции и потому всегда хорошо ориентирован и знает расположение турок столько же, сколько и своё...
В четыре часа мы отправились к нему.
Ак-паша, как называли его турки, белый генерал, занимал в Брестовце землянку. Там он спал и работал. Во дворе большой шатёр, куда ежедневно сходятся обедать по сорока, по пятидесяти офицеров. Гостеприимство Скобелева не знало границ в этом отношении.
— А я жду теперь неприятностей из главной квартиры! — сообщал он.
— За что?
— Поддался личному впечатлению. Отдано приказание никого не выпускать из Плевно — ни турок, ни болгар...
— Зачем?
— А затем, чтобы ещё тяжелее сделать положение осаждённых... А тут из Крышина подъехало сорок подвод с ранеными христианскими женщинами и окровавленными детьми. Голодное всё, жалкое... Они ревут, просят их выпустить из этого железного кольца, которым мы охватили город...
— Вы их, разумеется, и выпустили?
— На все четыре стороны... А теперь за это влетит.
— Почему же узнают?
— Вот! Я сам донёс об этом.
И кстати, я вспомнил сцену, виденную несколько дней назад. Несчастную старуху, вышедшую из Плевно и попавшую на позицию другого генерала, по его приказанию гнали казаки назад в осаждённый город нагайками.
Не успел я здесь пробыть и трёх дней, как 27 октября вечером было получено из главной квартиры приказание занять первый кряж Зелёных гор и укрепиться на нём. Подробности и значение этого дела рассказаны в моём «Г оде войны». Здесь же я заимствую из него только эпизоды, относящиеся непосредственно к Скобелеву.
Приготовления и делу начались с утра. Чистили ружья, перевозили поближе к батареям снаряды, собирали как можно более шанцевых инструментов, солдаты переменяли, по стародавнему обычаю, бельё, надевали на себя всё, что имели лучшего. Начальники обходили свои части, приготовляя их к не совсем обычному ночному бою. Большинство солдат были новички. За них боялись особенно. В офицерах тоже оказывался большой недочёт, потому что убыль между ними ещё не пополнена была, да и пополнить её не из чего. Это особенно смущало. «Ах, где те, с которыми мы брали Ловец и плевненские редуты!» — поминутно повторял Скобелев... Большинство их лежало уже в чужой земле, другие томились в лазаретах — назад редко кто возвратился: или раны ещё не залечены, или после ампутаций пришлось уйти на родину калекой. Многие из нынешних офицеров были ещё внове, их не знали вовсе, на оставшихся старых боевых товарищей смотрели с сожалением. Первыми пойдут в бой, показывая пример, первыми, разумеется, и лягут. Со стороны в Брестовце и лагерях не было заметно ничего особенного. Также целый день играла музыка, а в Углицком полку с утра заливался хор песенников... День начался холодный, сырой и мрачный...
В четыре часа Скобелев выехал из Брестовца, по своему обыкновению одетый с иголочки, свежий, даже раздушенный. Тонкая фигура его на белой лошади действительно производила сильное впечатление в этот серый день, когда кругом до такой степени густился туман, что в полуверсте деревья казались какими-то смутными пятнами, точно там ещё гуще лежала мгла. Скобелев тогда составлял для меня загадку. Неужели в этой железной груди нет места страху, опасениям, тоске, охватывающим каждого перед боем? Я обратился к нему с прямым вопросом.
— Жутко, разумеется. Не верьте, кто скажет вам иначе...
— Знаете, — продолжал он потом, припоминая разговор за обедом с английским полковником Гавелоком, — теперь не время рассуждать, критиковать, отчаиваться... Вы говорите — талантливым людям беречь себя следует... Умирать надо — и мы умрём с радостью, лишь бы не срамили России, лишь бы высоко держали её знамя! Хорошо умереть за свою родину... Нет смерти лучше этой...
В серой мгле какие-то тёмные массы... Подъезжаем ближе — бараки-землянки, стога сена... Перед ними стоят в боевом порядке роты и батальоны... Видишь только передних, позади всё уходит в туман. Лишь бы не заблудиться, а то погода самая благоприятная. Можно подойти на сто шагов к неприятелю незамеченными, броситься «на ура» ещё двадцать шагов пробежать до первого залпа оторопевших турок. А в восьмидесяти их пули уже менее грозны, все полетят над головами. От них больше вреда будет дальним резервам, чем атакующим частям. Прямо перед нами взвод охотников. Эти вызвались первыми броситься в турецкие шанцы и при поддержке стрелковой цепи переколоть неприятеля. Всматриваюсь в лица охотников, этих заведомо отчаянных людей — и ничего в них сурового, грозного, воинственного. Простые, серые, солдатские лица, некоторые с наивной улыбкой, все — доверчивые... Охотники вытянулись, провожают глазами генерала. Один старается особенно — а на смерть идёт... Видимо, хочется ему, чтобы на выправку его внимание обратили. Скобелев гладит его по лицу — солдатик вполне доволен. Генерал проезжает по рядам, разговаривает с ротами, именно не речи произносит, не ораторствует, а разговаривает.
— Ну, что, братцы... Как пойдём сегодня?..
— Постараемся, ваше превосходительство!
— Не осрамитесь?..
— Зачем же... Мы рады, ваше превосходительство...
— Помните, братцы, одно — не зарываться. Мы не Плевно брать идём, а только выбить турок из их траншеи и занять её... Поняли?.. Следовательно, дорвётесь вы до траншеи и садитесь туда...
— Постараемся...
— Ну, то-то... Помните, что тут не в храбрости, а в послушании дело. Сказал тебе начальник: «стой» — так хоть и желалось бы погнать неприятеля дальше — ни с места... А турок бояться нечего...
— Мы их не боимся.
— Ну, то-то... Помните Ловец, как мы их били?
— Помним, ваше-ство! — бодро звучит из рядов.
— Помните, как погнали их, а?..
— Они от нас тогда всей ордой побежали, — отзывается улыбающийся солдат.
— Ты был тогда со мной... Из старых, должно быть?
— Я с вашим превосходительством и редуты эти самые под Плевно брал.
Тот только тяжело вздохнул в ответ.
— Ну вот, братцы, видите. Дело не трудное. Раз уже мы эту Зелёную гору брали... Наша была...
— И опять будет, ваше-ство!
Беседа, похожая на эту, повторялась в каждом батальоне. Скобелев узнавал своих старых боевых товарищей, припоминал с ними прежние атаки, просил солдат не забывать, что сегодняшнее дело не нападение на Плевно, а только занятие ближайших турецких позиций.
— Знаете, я ужасно боюсь за молодых солдат, — обращается к своим Скобелев. — Очень уж рискованное дело... Ночное, в тумане. Тут и старому, если он не привык, можно растеряться. Я не останусь, как хотел, в резерве, а сам поведу их... Ах, если бы здесь были туркестанские войска!.. Помните Андижан, Махрам?.. — спросил он у Куропаткина.
Старые боевые товарищи только переглянулись молча, но видно было по лицам, что при одних названиях этих мест целый рой воспоминаний возник у обоих... «Помните, как при начале кампании думали у нас о туркестанцах. Про меня говорили, что мне и батальона поручить нельзя. На офицеров наших свысока смотрели, а они первыми легли здесь. Где все эти Калитины, Фёдоровы, Поликарповы, Поповы? Кто в Эски-Загре, кто в Балканах зарыт!..»
— А всё-таки хорошее время было! — закончил Скобелев.
Владимирский полк мы встретили, уже проехав с полверсты вперёд. Он выстроился боевыми колоннами на скатах лощины, там, где должен был оставаться резерв. В тумане очень красивы были эти сомкнутые чёрные массы, молчаливые, ни одним громким звуком не выдающие своей близости неприятелю. Турецкие позиции не более как в шестистах шагах впереди. Мы тревожно вглядываемся в непроницаемую мглистую даль, с бьющимся сердцем ждём — вот-вот грянет оттуда первый выстрел чуткого часового, вся линия неприятельских траншей и ложементов оденется негаснущими молниями залпов, и под градом пуль, с глухими стонами направо и налево, впереди и позади станут падать в этих неподвижных ещё толпах безответные солдаты. На нас мог наткнуться разъезд или секрет неприятельский. Ещё несколько минут — и присутствие нашего отряда уже не будет тайной... Красивое зрелище перейдёт в настоящую драму и уж не до любованья будет, когда длинной вереницей потянутся вниз носилки с ранеными, и в хриплых криках атаки, в кровожадном рокоте барабанов замрут предсмертные вопли умирающих.
