Луз, ни слова не говоря, сунула пластмассовую безделушку обратно в сумку и, схватив там какую-то подвернувшуюся под пальцы бумажку, стала нервно комкать ее…
Глава двадцать четвертая
Высоко в горах, покрытых сосновыми лесами (здешние сосны мексиканцы называют оямель), бабочки-данаиды устраиваются на деревьях, подыскивая себе безопасное местечко, где можно было бы пересидеть холодную ночь. В сосновых лесах с их густыми хвойными кронами формируется особый микроклимат, без резких перепадов температур. Сюда почти не проникает ветер, дождь или снег, что было бы смертельным для бабочек.
Небо было угольно-черным. С гор дул холодный, пронизывающий до костей ветер, под напором которого кроны деревьев клонились то в одну сторону, то в другую. Марипоса и Луз торопливо переодевались к вечерним торжествам. Эстела принесла им традиционные шали, какими покрывают себе головы мексиканки в День поминовения, – они ничем не должны выделяться среди местных прихожанок, которые соберутся в храме, а потом перейдут на кладбище для продолжения ночных бдений. Наскоро перекусив, самая простая пища, и приняв душ, обе почувствовали себя вполне отдохнувшими. Нервозность Марипосы несколько улеглась, и она стала почти прежней собой, но глаза ее воспаленно сверкали, и Луз понимала, что сейчас ее мать похожа на туго натянутую струну. Или так чувствует себя актриса, которая должна сыграть трудную роль, и до выхода на сцену остались считаные секунды, а она забыла слова.
Накануне их отъезда в Мексику Сэм улучил минуту и попросил Луз не спускать с матери глаз.
– Она еще слишком слаба духом, – сказал он ей, – да и физически… А за последнее время на нее столько всего навалилось разом… Боюсь, она не вполне готова к этой поездке, но раз все так сложилось, ничего не поделаешь.
И вот вечером, в столь ответственный день, они предъявят родным свои подношения покинувшей этот мир Эсперансе. Марипоса – свое сооружение на кладбище, Луз – дома предъявит привезенный ею алтарь. Конечно, ее дары, те скромные подношения, которыми они с подругами украсили коробку с прахом, кому-то могут показаться детскими, но Ядира успела поведать ей об одной семейной традиции, и Луз успокоилась. Когда близкие собираются на ночное бдение на кладбище у могил, обычно все рассказывают друг другу истории, которые с ними случились и в которых принимали участие те, кого с ними уж нет. Луз решила рассказать о своем путешествии в Ангангео и как она везла сюда прах бабушки: как на нем уютно устроилась спать Серена, как ее подруги украшали коробку – не забыть эпизод, как Офелия урвала стебель бархатцев на заброшенной клумбе возле автозаправки, как прикрепила к коробке пинетки – дар от своей еще не рожденной дочурки – и как коробка лежала потом на заднем сиденье хилой машинки, стиснутая пакетами и дорожными сумками… И уж она не упустит случая изобразить драматические ситуации с юмором, как в аналогичном случае сделала бы и Эсперанса. Луз уже даже немного потренировалась, ведь говорить она будет на испанском. Она так и видела перед собой лица членов семьи, довольные, улыбающиеся, и спланировала, чем закончит рассказ: торжественно вручит близким коробочку с прахом.
Все должно пройти гладко. И в полном соответствии с бытующими в их народе традициями и обычаями. Все внешние детали должны быть соблюдены. Она натянула на себя джинсы, простой черный свитер и подошла к зеркалу, висевшему над бюро. Аккуратно заплела длинные волосы в косу – традиционная прическа всех местных женщин. Правда, она вплела в косу несколько ярких разноцветных лет, как научила Ядира. Потом укуталась в огромную шерстяную шаль с рисунком из пурпурно-алых полос. Еще раз взглянула на свое отражение в зеркале: душа бабушки, когда она придет наведать этот дом, возрадуется, увидев ее такой.
С улицы доносились звуки музыки, кто-то вдалеке наигрывал на гитаре. Слышался веселый смех, шум, народ начал собираться на торжества. Праздник начинается, с бьющимся сердцем подумала Луз и подошла к шкафу. Дверца едва держалась на петлях, и поэтому Луз приоткрыла ее с величайшей осторожностью и пошарила в темноте рукой по верхней полке. Но коробочки там не было. Она сдвинула в сторону подушку, лежавшую рядом, и еще раз прощупала все, что лежит на полке. Коробка исчезла! Луз прислонилась к стене. Куда же она подевалась?
Луз почувствовала, как ею овладевает паника. Куда же она могла ее засунуть? Она раздвинула вешалки, на которых висело кое-что из одежды, которую она взяла с собой в дорогу, и принялась обследовать дно шкафа. Ничего! Вот стоят ее черные туфли, которые она специально покупала к траурному платью, рядом бумажный пакет, и все. На полу возле шкафа – ботинки Марипосы, чуть дальше – корзина для бумаг. Она машинально перевела взгляд на корзину. В глаза бросился обрывок яркой оберточной бумаги, валявшийся сверху. Что-то смутно знакомое! Она подняла корзину, поднесла ее ближе к свету… и обмерла. Так это же обрывки украшений с коробки! Кто-то безжалостной рукой содрал их и выбросил в мусор. Но кто посмел?! И как узнали?! Она засунула руку поглубже в корзину и с самого дна извлекла розовую пинетку. Мягкая, невесомая, она легла ей на ладонь пушистым комочком. Кажется, она знает, кто это сделал.
Кипя бешенством, она постучала в дверь соседней комнаты, куда удалилась для переодевания Марипоса.
– Марипоса!
Дверь отворилась. Перед Луз стояла настоящая мексиканская королева. Черная юбка в пол, пушистая шаль, связанная из черной и ярко-синей шерсти, элегантно задрапированная на плечах и вокруг шеи, коса за спиной – правда, без ленточек, Марипоса была уже не в том возрасте, чтобы украшать себя бантиками.
– Что стряслось, Луз? – испуганно встретила она дочь.
– Где коробка с прахом бабушки? – прямо с порога налетела на нее Луз.
Марипоса переменилась в лице.
– Что? – прошелестела она растерянно.
– Я спрашиваю, куда подевалась коробка с прахом бабушки? – заорала на нее Луз, начисто игнорируя ее королевскую стать и повадку.
С улицы долетел колокольный перезвон. Величественный звук колоколов, созывающий прихожан на службу. Марипоса прижала руки к груди и затравленно посмотрела в окно. Луз молча ждала, что она скажет. Через минуту Марипоса обрела некое душевное равновесие и заговорила.
– Но ведь мы же должны были похоронить прах в могилу, где все остальные, – воскликнула она с горячностью. – И он сейчас там!
– А кто это сделал? Ты? Одна? Молча?
– Да, я.
– Почему же ты ни слова мне не сказала? И не спросила? Ведь это же я привезла его сюда!
Марипоса прижала палец к губам и, обойдя Луз, плотно прикрыла дверь в комнату.
– Тише, Луз! Не кричи. Ты же не хочешь, чтобы домашние услышали нашу ссору…
Луз было глубоко наплевать, слышит их кто-нибудь или нет. Она была вне себя. Сказать, что действия матери ее оскорбили, – значит ничего не сказать. Ее душила слепая ярость.
– Но ведь все же так просто, – стала оправдываться Марипоса. – Я не понимаю, из-за чего ты так раскипятилась. Маноло подготовил могилку, а я похоронила прах как положено. Чтобы все было готово к началу празднований. Когда я уходила на кладбище, ты еще спала. И я не захотела тебя будить. Только и всего.
Невероятно! «Только и всего»? И она так беспечно обо всем говорит? Какая заботливая… Не хотела будить… Какое трогательное внимание! А переступить через чувства дочери, которая потеряла самого близкого ей человека, – это как? На это не нужно иметь чуткости и внимания? И самое поразительное – даже видя ее возмущение, эта королева ни капельки не обескуражена тем, как она с ней поступила, – с той, о которой проявила такую заботу: не разбудила… Это «не захотела будить» прозвучало для Луз как вопиющее издевательство. Циничное и холодное.
– Но ты же могла меня разбудить! – закричала Луз на грани истерики. – Это мое дело! Понимаешь ты это или не понимаешь? Я собиралась передать его всем членам семьи. Я везла его им… Он мой! Мой!
– Не говори ерунды, Луз! Он не твой! Он принадлежит всем членам нашей семьи. В том числе мне.
– Что? Как вовремя вспомнила ты о семье! Какая благоразумная! Благочестивая! – Луз била лежачего. И отлично понимала это. Но сдержать себя не могла – обида оглушила ее и ослепила, лишив чувства жалости и элементарного самоконтроля. Она бессознательно выплескивала в каждом обвинении этой чужой в этот миг женщине какой-то яд из своей души, который накапливался все эти годы, пока она росла без матери на одних бабушкиных сказках о ней, в которые, она это сейчас понимала, не очень-то верилось, скорее она принимала их не как правду, а как заботу Эсперансы о внучке, чувствуя себя в ответе за ее душевный мир, за гармонию в нем и светлую радость. А сейчас ей стало невыносимо гадко, что Эсперанса после смерти стала предметом торга, и чьего? – ее дочери с ее внучкой. – Ты оборвала все украшения с коробки и выбросила их в мусор! Как ты могла! Бессердечная! Как ты посмела так обойтись со мной? – все же договорила она, последние слова произнося почти шепотом, такой объял ее ужас от того, что сейчас происходит и что, конечно, бабушка все видит и слышит ее злые слова и ей, скорее всего, жаль Марипосу, так что своим возмущением во имя ее Луз доставляет боль ее сердцу…
