Э. Г. (в восхитительном смятении чувств): Что я должна понимать?
М-р П. (теперь улыбаясь): Что, преподнося вам кольцо, я хочу сказать, какие чувства испытываю к вам и кем хочу стать для вас. Вы его примете?
Недвусмысленные слова признания он произносит таким ровным, обыденным тоном, словно предлагает бокал вина; но в его глазах я вижу и пылкое, искреннее чувство, и страстную надежду, что я приму подразумеваемое предложение о браке. Вопреки всем ожиданиям, вопреки всякой вероятности, огонь любви разгорелся вовсю и, похоже, теперь не погаснет. Я исполняюсь ликования при мысли, что невыполнимая на первый взгляд цель, поставленная передо мной опекуншей, оказалась достигнута без особого труда и за столь краткий срок. Я выйду замуж за Персея Дюпора, будущего лорда Тансора, и через наш брачный союз кровные права моего отца восстановятся и Великое Предприятие увенчается полным успехом. Однако отрадное сознание выполненного долга не идет ни в какое сравнение с охватившей меня безмерной радостью, от которой я едва не плачу. Когда кольцо плотно охватывает мой дрожащий палец, я с полной ясностью понимаю, что люблю Персея Дюпора, что никогда в жизни не полюблю другого мужчину и что Персей Дюпор — хотя он еще не произнес заветных слов — тоже любит меня.
Произошедшее настолько неожиданно, но настолько отвечает желанию моего сердца (хотя прежде я сама не сознавала всей глубины своих чувств к Персею), что я онемеваю от потрясения. Потом я все-таки обретаю дар речи и начинаю для вида ломаться, как подобает девицам в такой ситуации — по крайней мере, как они часто делали в читанных мною романах. Я опускаю голову и заливаюсь краской; я отвожу взгляд в сторону; я снимаю кольцо и пытаюсь отдать Персею, но он настойчиво надевает его обратно мне на палец. Затем, проверяя решимость молодого человека, я высказываю все очевидные возражения — а их немало. Что скажет леди Тансор? Вне всяких сомнений, она будет против такого брака. Что скажут в свете? Скандал! Сплетни! Позор! Возможно ли поверить, что он хочет жениться на бывшей горничной своей матери? Мне нечего ему предложить — у меня нет ни денег, ни видов на будущее, ни семейных связей. Нет-нет, я совсем не пара наследнику Тансоров.
Потом я замечаю Персею, что его отношение ко мне, похоже, претерпело значительные изменения.
Э. Г.: Еще совсем недавно — когда вам казалось, что я отдаю предпочтение вашему брату, — вы относились ко мне с явной неприязнью.
М-р П. (с горячностью): Нет! Совсем наоборот, уверяю вас. Я вел себя так единственно из симпатии и пристрастия к вам. С первого взгляда на вас я понял, к чему приведет наше знакомство, если желания вообще сбываются. Но я замкнут по природе своей и не умею открыто изъявлять чувства. Однако я твердо решил измениться — я уже изменился, вы наверняка заметили это. Я слишком долго носил маску безразличия и больше не намерен этого делать. Видите, как чувство к вам развязало мне язык?
Я напоминаю Персею, как однажды он обмолвился, что наследник Дюпоров обязан выгодно жениться. Он отмахивается и говорит, что прекрасно знает все возможные доводы против нашего брака, но не придает им ни малейшего значения; что раньше он и помыслить не мог, что однажды окажется в таком положении, как сейчас, но он уже совершеннолетний и в состоянии сам принимать решения касательно своего будущего; что с момента первой нашей встречи мир для него переменился и уже никогда не станет прежним.
М-р П.: Вы сирота и приехали в Эвенвуд в качестве прислуги. Но вы рождены для иной доли; вы особа благородного происхождения, любому понятно. Я знаю это, моя мать знает и скоро узнает весь свет. Да, вы бедны, но у меня достаточно денег, и вы, дорогая Эсперанца, во всех отношениях достойны стать женой следующего лорда Тансора. Никто не станет отрицать, что я в самом деле нашел удачную партию.
Он продолжает в таком же духе. Он снова и снова повторяет, что благодаря мне стал совсем другим человеком, но это не так. Он все тот же Персей Дюпор, что экзаменовал меня на предмет Критского лабиринта в первое утро моего пребывания в Эвенвуде, просто теперь Любовь раскрыла в нем те стороны натуры, которые воспитание приучило его скрывать. Я знаю, он всегда останется гордецом, остро сознающим свое превосходство над окружающими. Он никогда не научится снисходительно относиться к людской глупости или непосредственно высказывать свои сокровенные мысли и чувства, никогда не освободится полностью от пут эгоизма. Но подобные проявления самозащитного инстинкта теперь не вызывают у меня прежнего отвращения, ибо они дают лишь самое поверхностное представление о Персее. По природе своей он гораздо лучше, чем кажется, просто изъяны характера не позволяют ему обнаруживать лучшие свои качества. Я поняла это из нашего общения в последние месяцы — из бесед и прогулок, улыбок и смеха, обоюдного доверительного молчания. Мне открылось то, что наверняка не видел еще никто на свете: потаенная душа Персея Дюпора.
В конце концов, взяв меня за обе руки, он с очаровательной церемонной любезностью задает мне вопрос, услышать который я не смела и надеяться. Изумление мое достигает предела, когда он целует мою руку, заглядывает мне в глаза и медленно произносит слова Данте, написанные после первой встречи с юной Беатриче (я позже проверила цитату): Ессе deus fortior те, qui veniens dominabitur michi.{21}
Мы покидаем Понте Веккьо и стоим рука в руке, перед палаццо Питти. Ласточки чертят круги и зигзаги высоко в небе. Церковные колокола по всему городу отбивают время.
Я ответила Персею «да».
Персей попросил держать нашу помолвку в тайне до возвращения в Англию, чтобы он смог сообщить о ней матери в «должной обстановке», как он выразился. Кроме того, предстояло решить много вопросов юридического характера. Под конец он спросил, изрядно смущаясь, не стану ли я возражать, если он подержит кольцо у себя, покуда все не уладится. Не видя никакого вреда в подобной мере и имея собственные причины до поры скрывать нашу помолвку, я с готовностью согласилась и по возвращении домой немедленно написала мадам письмо, где сообщала потрясающую новость.
Мы покинули палаццо Риччони в начале мая. Обратное путешествие получилось долгим, ибо по дороге нам приходилось часто останавливаться, чтобы Эмили отдохнула и немного набралась сил.
Мы с Персеем сохраняли видимость обоюдного доброжелательного безразличия, лишь изредка обменивались заговорщицкими взглядами и многозначительными нежными улыбками, как и положено влюбленным в наших обстоятельствах. Порой, когда мы стояли в ожидании кареты, он ласково дотрагивался до моей руки, но при этом не произносил ни слова и часто смотрел вдаль, словно и не замечая моего присутствия рядом. Я же принимала подобные проявления чувства с наружной невозмутимостью, хотя и старалась незаметно дать понять, что отвечаю полной взаимностью.
Персей не поехал с нами в Эвенвуд из Лондона, но остался еще на несколько дней на Гросвенор-сквер — якобы… да собственно и не якобы, а на самом деле для того, чтобы сообщить мистеру Фриту, как продвигается работа над новой поэмой, и узнать его профессиональное мнение о шести-восьми песнях, сочиненных в Италии. В первую очередь, однако, он хотел проконсультироваться со своими адвокатами по различным юридическим вопросам, связанным с предстоящим браком.
Примерно за час до нашего с Эмили отъезда в Нортгемптоншир Персей пришел в мою комнату. Он выразил надежду, что уже в ближайшем будущем сможет поговорить с матерью, и добавил, что тогда мы и решим, когда лучше сделать официальное объявление о предстоящем браке. Разумеется, он получил от меня все самые уместные ответы и в награду нежно поцеловал в щеку, после чего мы расстались.
Стоял не по-весеннему ненастный день с сильным ветром и перемежающимся проливным дождем, когда наконец наша карета снова подкатила к парадным дверям огромной усадьбы Эвенвуд. Как только Эмили вышла из экипажа с помощью Джеймса Холта, героически пытавшегося держать над ней зонт, яростный порыв ветра сорвал с ее шляпы букетик бумажных цветов и стремительно унес ввысь, к башенным куполам и темным тучам, бегущим по небу высоко над ними.
Эмили вскрикнула, почти страдальчески, и проводила взглядом хрупкие бледные цветы, которые в считаные секунды исчезли без следа — словно горестный символ обреченной надежды.
— Букетик достался мне от матушки, — вздохнула она. — А теперь не видать мне его больше.
Потом она с печальной, смиренной улыбкой повернулась ко мне:
— Пойдемте, дорогая. Полагаю, уже время пить чай.
Конец четвертого актаАкт пятый
ВРЕМЯ МЕСТИ
Вот так-то круговорот времен несет с собой отмщенье.
