Но и в муках он прекрасен,
И в оковах – все он бог!
Посещение Прометея «нимфами» (у Эсхила это Океаниды) рисуется у Бенедиктова в таких тонах:
Вдруг – откуда так приветно
Что-то веет? – Чуть заметно
Крыл движенье; легкий шум,
Уст незримых легкий шепот
Прерывает тайный ропот
Прометея мрачных дум[137].
Далее в стихотворении происходит диалог между Зевсом и Прометеем, причем Зевс старается всячески унизить слабомощный и неразумный род людей, а Прометей говорит о возможности возвысить и укрепить род людской, что он и делает при помощи доставления людям огня.
У Я. Полонского в стихотворении «Прометей» (1880 – 1885) сам Прометей говорит о себе:
Я шел под скалами,
Мглой ночи одет,
Я нес темным людям
Божественный свет –
Любовь и свободу
От страха и чар,
И жажду познанья,
И творческий дар.
Дальше появляются молнии Зевса, разгневанного деянием Прометея, просыпаются боги, и к Прометею посылается хищный ворон, чтобы терзать его тело. Но дух Прометея непреклонен. Прометей в этом стихотворении говорит:
Пусть в борьбе паду я!
Пусть в цепях неволи
Буду я метаться
И кричать от боли! –
Ярче будет скорбный
Образ мой светиться,
С криком дальше будет
Мысль моя носиться…
И что тогда боги!
Что сделает гром
С бессмертием духа,
С небесным огнем?
Ведь то, что я создал
Любовью моей,
Сильнее железных
Когтей и цепей!![138].
В-третьих, были у нас и критики Прометея ввиду совершения им безрассудного подвига, для которого не приспособлена ничтожная человеческая масса. У Баратынского в стихотворении «К Дельвигу» (1821) о Прометее мы читаем:
Похищенной искрой созданье свое
Дерзнул оживить безрассудный;
Бессмертных он презрел, – и страшная казнь
Постигнула чад святотатства.
Баратынский яркими красками рисует эту «казнь», полученную людьми от Прометея:
Наш тягостный жребий: положенный срок
Томиться болезненной жизнью,
Любить и лелеять недуг бытия
И смерти отрадной страшиться[139].
Людям остается только мечтать о небе, и Прометей в этом ничем не может им помочь.
Н. Щербина, которого мы уже упоминали выше, не только воспевает Прометея за дарование людям свободы и справедливости, но и рисует тот тяжкий путь, на который встало человечество после получения дара Прометея. Этот путь рисуется у Щербины в стихотворении 1842 года «Дар Прометея», между прочим, так:
Когда мы приняли огонь самосозданья,
Природа спрятала в свою немую грудь
И тайны ясные, и легкие познанья,
И тернием усыпала нам путь…
И бледен пламенник блестящий Прометея,
И стал уж он приметно догорать,
И мало сил у нас, и нет у нас елея
Божественный светильник поддержать[140].
К.М. Фофанов, рисуя беспомощность человеческой природы, которая не в силах воплотить свои высшие видения, свои фантастические, но счастливые призраки, причину этого видит в том, что он лишен творческого дара Прометея. Это свидетельствует о том, что поэт признает творческую силу и мощь Прометея, но себя считает лишенным этой силы и мощи. В стихотворении 1893 года «Не зажигая звезд, плывет по небосводу…»[141] он пишет, обращаясь к своим «призракам»:
О нет! Летите прочь, скорей летите прочь!
Не я вас напою дыханьем Прометея, –
Я нищ огнем души, я тростника слабее, –
Летите от меня в заоблачную ночь!
У Всев. Соловьева в рассказе «Бессо безумный» (1883) некий осетинский пастух Бессо набрел на прикованного Прометея и хотел его освободить, чему помешали его соседи по аулу, а он сам стал бродить вокруг скалы Прометея как безумный. Здесь нет прямой критики Прометея (который к тому же и не назван по имени), но почему-то местный пастух сошел из-за него с ума и проводит жизнь в непрерывном бродяжничестве[142].
В-четвертых, Прометей трактовался в русской литературе также как символ буржуазной и вполне политической революции, хотя она далеко не всегда выражалась буквально. Скорее, нужно говорить не о революционном содержании этих стихотворений, но о той радикальной атмосфере, в которой они появились и которая тоже невольно придавала им радикальный смысл. У Кюхельбекера, писавшего в атмосфере назревающего декабризма, Прометей покамест еще прародитель поэзии и вдохновитель человечества на лучшие мечты и подвиги. В стихотворении «К Промефею» (1820) Кюхельбекер пишет:
О, прийми ж, Промефей, все мое лучшее в дар –
Не удивленье одно, но любовь и звуки простые
Робких еще, но тобой смело настроенных струн![143]
Формально здесь не выражено никакой революции, а изложение мифа о Прометее идет в плоскости гётевского изображения Прометея, как символа художественного творчества. Формально никакого революционного пафоса не дается у Кюхельбекера также и в стихотворении 1839 года «Они моих страданий не поймут». Здесь поэт рисует тяжелейшую обстановку своей жизни в ссылке, где он окружен мелкими людьми и их ничтожными интересами и готов даже немедленно умереть, чтобы избавиться от окружающего его ужаса. Но среди этих страданий он все же не забывает великого имени Прометея и пишет:
Не говорите мне «Ты Промефей!»
Тот был к скале заоблачной прикован,
Его терзал не глупый воробей,
А мощный коршун[144].
Таким образом, даже страдания Прометея Кюхельбекер трактует как весьма завидный удел в сравнении с ничтожеством, мелкотой и полной бессмысленностью как своих собственных страданий, так и состояния окружающей его общественности.
Нет никакой открытой революционности и в стихотворении Н.П. Огарева 1841 года «Прометей». Здесь он призывает коршуна клевать его внутренности и называет его «палачом Зевса». Кончается стихотворение таким обращением к Зевсу:
А я, на вечное мученье
Тобой прикованный к скале,
Найду повсюду сожаленье,
Найду любовь по всей земле,
И в людях, гордый сам собою,
Я надругаюсь над тобою[145].
Формально здесь тоже не выражено никакого политического радикализма. Тем не менее в устах Огарева в 40-х годах прошлого века подобного рода стихотворение обязательно обладало политическим и даже
