Собственно, истоки подобного положения вещей в нашей фантастике уходят достаточно глубоко. У Ивана Ефремова семья полностью замещена совершенно иной системой отношений. В романе «Туманность Андромеды» есть специальная глава, где в подробностях смоделирована интернатская система образования и воспитания. Родительским чувствам здесь оставлено ничтожно мало места. Во всем огромном наследии Аркадия и Бориса Стругацких до крайности трудно сыскать не то что семью, а хотя бы любовь с легчайшими оттенками плотскости. Все плотское носит отпечаток нечистоты, ущербности. Стругацкие развели любовь возвышенную и любовь земную бесконечно далеко, можно сказать, поставили их в разные углы своеобразного манихейского ринга: страдающая возвышенная Кира — идеал, который не стоит трогать руками; пошлая проститутка Нагель — персонифицированная грязь. Даже самые яркие женские образы в романах и повестях Стругацких едва ли не бесплотны. Капризные, упрямые, прекрасные и непонятные существа — женщины — не очень-то слушались блистательного пера АБС. Некоторых, особенно строптивых, приходилось лупить. Как, например, Майю Тойвовну Глумову в ее юные годы… Единственный по-настоящему живой и обаятельный персонаж слабого пола и, кстати, единственный твердый адепт семьи у Стругацких — Гута из «Пикника на обочине». Ее семья страшней полночного кошмара. С необыкновенной точностью передано состояние ячейки традиционного общества, которую ломает и корежит нечеловеческое будущее. И вместе с тем само состояние семейности производит на читателя впечатление чего-то странного, темного и неестественного. Соответственно, хотя фреска об интернате будущего («Полдень. XXII век») у Стругацких гораздо мягче и человечнее, чем аналогичный раздел ефремовской утопии, но суть здесь та же. Интернатская. Герои Генриха Альтова и Георгия Гуревича — воплощенная бездомность. Бездомность, возведенная в куб. Может ли быть семья у какого-нибудь умопомрачительного Январцева? И если да, то какая же экзотика должна стоять день за днем внутри такой семьи?! Звездопроходцы и прогрессоры, рожденные в СССР, никогда особенно не стремились стать счастливыми отцами…
Впрочем, есть некоторые исключения. В перестроечном по году рождения рассказе Эдуарда Геворкяна «Прощай, сентябрь!» вся человеческая цивилизация поставлена на фундамент наставничества. Интернаты, Ефремова и Стругацких доведены до гипертрофии: наставник-педагог отвечает за десяток детей, единственных в своей жизни. Дети с очень раннего возраста не знают родителей. Какая уж тут семья! Педагогическая машина, отлаженная, казалось бы, до совершенства, тем не менее дает сбой. Сторонники традиционной семьи в этом обществе слывут маргиналами, невоспитанными отщепенцами, но все-таки их голос звучит намного громче и явственнее, нежели в ефремовской утопии. В сущности, «Прощай, сентябрь!» — осторожная антитеза коммунарскому Полдню… Прошло десятилетие. Рассказ «Кто подарки нам принес?» рисует принципиально иную картину. Лейтмотив: оторвать ребенка от родителей, лишить его положенной порции любви — значит, совершить настоящее преступление. Симпатии читателей на стороне отца, стремящегося соединиться с сыном, даже если придется рискнуть жизнью и нарушить закон. Никаких полутонов, никаких намеков, все вычерчено до графической ясности. То, что в прежнем рассказе Геворкяна сказано едва слышно, почти шепотом, здесь пребывает в полутоне от крика. Еще одну антитезу предлагает роман Сергея Лукьяненко «Звезды — холодные игрушки». Здесь интернат откровенно дрейфует в направлении казармы. Любопытно, что при этом Лукьяненко не пытается найти адекватный заменитель в виде традиционной семьи. Скорее, он ставит эксперименты в блоке отец-сын, воспитатель-воспитуемый, т. е. опять-таки наставник и ученик. Казарма — не то. Что конструктивнее? Идеальный наставник смоделирован в другом романе — «Дневной дозор» С.Лукьяненко и В.Васильева, — и он гибнет… из-за любви к женщине. В текстах Лукьяненко женщина может играть роль боевой подруги, даже любимой, но как воспитатель она не нужна; отец и сын прекрасно обойдутся без нее. Женщина — лишняя.
Создается впечатление, что устремленные ввысь и вдаль звездные капитаны «золотого века» нашей фантастики не ходили по грешной земле, они летали, не чуя под собой ног, а потом вдруг застряли, оглянулись, еще не ощутив перемены, а вокруг… 90-е. И все то, чем они когда-то пренебрегли, от чего оторвались в свою высь и даль, нагнало их и отомстило. Они не желали производить на свет и воспитывать детей? Теперь дети, воспитанные не ими, не желают знать, чем болели их сердца, ставят их ценности ни во что и глумятся над их перегоревшей борьбой… Что им осталось? Тосковать по звездопроходчеству, первооткрывательству, прогрессорству.
* * *
Автор этих строк понимает, сколь разным может быть отношение к семье у современного человека. От полного приятия до столь же полного отрицания. Но соблюдать объективность совершенно не хочется. Что поделаешь! Так приятно видеть, как добрый каравай домашнего хлеба одерживает верх над неприкаянным дымком от костров каких-нибудь странников.
С этой точки зрения поразительная метаморфоза произошла с текстами Елены Хаецкой. Вот характерный антураж из ее романа «Меч и радуга», написанного на рубеже 80-х и 90-х: группа вооруженных до зубов хелотов «высокоинтеллектуально» сидит вокруг костра звездной ночью. Едят мясо или поют. И юмор у них такой искрящийся, конечно. Словом, очень романтично.
А вот конец 90-х, роман «Анахрон». Главному герою, среднемелкому питерскому предпринимателю Сигизмунду Моржу, обитателю тривиальной квартиры в мегаполисе, удается (не без труда) убедить себя в том, что ребенок от любимой женщины — штука вполне естественная, хотя и может нарушить сложившийся порядок вещей. И его выбор — это взлет против всех «правил аэродинамики», принятых не только в нашей фантастике, но и в негостеприимной окружающей реальности. Незамысловатое бытовое мужество «Анахрона» трогает гораздо сильнее, чем романтика лесов, звезд и плохо прожаренного мяса. Другой роман Хаецкой, «Бертран из Лангедока» (находится в печати), предлагает читателям изысканный образ куртуазного рыцаря, фаворита дам и бесстрашного бойца. А вот дома, в своем родовом замке, рыцарь Бертран делает милой жене одного за другим четырех детей, к которым, кстати, тоже относится с любовью. И как не скучать по жене, домне Айнермаде, посреди куртуазных развлечений, когда мать детей Бертрана хороша, верна, заботлива… Одним словом, то, что связывает рыцаря с супругой, прекраснее самых изящных игр в неземную любовь. Не так утонченно, зато настоящее: «домна Айнермада… рослая, под стать мужу, женщина с раздавшейся немного талией, с веснушками на полных руках. Густо увиты синими лентами длинные золотистые косы — до поздней зрелости сохранила их домна Айнермада… Стояла, отступя на шаг, позади мужа своего Бертрана, вся, как позднее лето — изобильная, слегка тронутая увяданием, но еще полная сил». Неизменный палладин семьи — Вячеслав Рыбаков. Раз за разом он демонстрирует в своих романах одну и ту же позицию: настоящая прочная семья должна считаться драгоценностью, а ее распад — трагедией. Разрушение семьи в «Очаге на башне» воспринимается как искажение естественного хода вещей, чуть ли не вселенская катастрофа. Напротив, ее воссоединение во второй части трилогии представлено как очевидное благо. «На чужом пиру» начинается с настоящего гимна семье и тому, на чем она должна держаться: любви, милосердии, взаимной уступчивости. Нетрудно было заметить в этом романе «имперскую» начинку. Но мало кто увидел еще один, гораздо более значимый смысловой слой: в какую бы сторону ни развивалось общество, без здоровой семьи ему не быть сколько-нибудь прочным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
