Бьющаяся утварь кончилась, и Виктор ослабил внимание к точной передаче; Любаша, увлекшись позированием, пропустила пас и только что вымытая ложка со звоном упала на пол.
— Ах! — воскликнула Любаша и стремительно присела, чтобы поднять прибор; Виктор хотел ее опередить, они не рассчитали и стукнулись лбами, ухватив ложку с разных сторон. Он хотел спросить "Не больно?", но в этот момент Любаша начала терять равновесие, левой рукой ухватилась за пиджак Виктора, а ее носик ткнулся ему в щеку; от лица девушки веяло свежестью и земляничным мылом. Бросив ложку, он порывисто притянул Любашу к себе и прижал ее губы к своим.
Все, что он видел в отблеске керосиновой лампы — это растрепавшийся локон Любаши и ее неестественно огромные глаза, как у красавиц на открытках пинапа. Она слабо попыталась двигать головой, но, похоже, это породило лишь волну желаний; руки ее стали слабеть и она уронила ложку, шаря освободившейся рукой по одежде Виктора, словно пытаясь за него зацепиться. Оторваться от ее губ было невозможно; Виктор почувствовал, что горячее тело девушки начинает обмякать, откидываясь назад. Он испугался, не задохнется ли Любаша, приподнял ее и посадил на ближайший табурет, придерживая под спину.
— Воды… воды дать? — спросил он ее в некоторой растерянности.
— Нет… — прошептала она, — нет, пожалуйста, не делайте так больше… Вы ведь меня не любите… не надо так…
— Тебя никогда никто не целовал?
— Целовали… много раз… не так… — произнесла она, постепенно приходя в себя. — Здесь так не умеют… Я словно отдавалась вам. Пожалуйста, больше не надо так… потому что мне страшно хочется еще, но так не надо…
Бедная девушка, подумал Виктор. Демократизм приняла за слабость к женскому полу. Позаигрывать с барином, тот подарит чего‑нибудь в расчете на взаимность.
— Без любви, конечно, не надо, — спокойно произнес Виктор. Он снова хотел сказать что — то вроде "В стране, где я жил, был такой обычай", но это показалось ему крайне глупо. Он пробормотал первое, что пришло в голову.
— Просто ты очень приятная собеседница и не только.
— Спасибо, — улыбнулась Любаша; ее голос снова был спокойным и певучим.
— За что?
— Вы хотели обмануть, но не смогли. Значит, вы добрый.
Перед глазами Виктора на мгновение возникла темная струйка крови, сочившаяся из‑за двери в коридор, и отпечатки сапог на полу.
Добрый, думал он. Надо будет спросить у попа, как это тут соотносится. Хотя Паисий однозначно благословит оружие, ибо направлено против антихриста.
…Каморка прислуги была похожа на душный пенал, половину которого занимала узкая кровать с железной спинкой. От предложения Виктора "я — на диване, вы — в спальне" Любаша категорически отказалась. Сошлись на компромиссе: Виктор занял роскошную господскую кровать, а Любаша постелила себе на мягком диване в гостиной.
4. Тайна часовни.
Веристов, заложив руки за спину, неторопливо мерил шагами тесную кубатуру секретки. Рассохшая доска пола скрипела под ногами, ротмистр морщился и поглядывал на Виктора, зарывшегося в синьки и справочники.
Руководство только что созданного Бюробмаша — Бюро Общего Машиностроения — должно было прибыть на станцию Бежица с минуты на минуту. Но не прибывало. Веристов позвонил на станцию, и с другого конца провода ему крякающим голосом сообщили, что поезд задерживается по неуказанной причине. Полевой аппарат в ящике из деревянных досок обосновался на столе с ночи по приказу того же шефа тайной полиции.
Самонова в секретке не было — с утра вызвали к директору по тому же телефону.
— Ладно, — вздохнул Веристов, — пока там выясняют… Виктор Сергеевич, вы у нас тут уже прилично повидали, не терпится спросить — что, с точки зрения потомков, у нас идет не так? Только, пожалуйста, откровенно, для нас ваше мнение намного выражений верноподданности. Любые ваши слова пойдут только на благо России, — продолжил он.
"Хитрый, черт, знает, на что брать…"
— На благо России, говорите? А нельзя на благо России без этих будущих ЧК, без репрессий? Ведь эти репрессии потом десятилетиями вспоминать будут.
— Странно… — задумчиво произнес Веристов. — Странно это слышать от человека, который, не раздумывая, уложил четверых.
— Так это ж враги. Или я выстрелю, или меня.
— И там — враги. Вы у нас недавно, и, верно, не представляете себе, до какой мерзости может дойти холуйская душа. Вы не знаете, что это за люди. Пьяные от крови вражеские солдаты будут при них бросать младенцев в огонь, а они будут стоять рядом, и радоваться, и говорить — "Вот, это царь виноват! Это царь не может нас защитить! Убейте царя!". Вы, наверное, мне не поверите…
— Почему? Уродов всегда хватает.
— И что же выходит? Миллионы крестьян, рабочих пойдут сражаться не за прибыли заводчиков и банкиров, а защищать свои семьи, жен, матерей, детей своих защищать от орды разбойников, насильников и убийц. А тысячи уродов будут им стрелять в спины, срывать поставки хлеба, оружия и патронов, распускать лживые и панические слухи, подбивать народ на беспорядки в тылу. Да просто будут убивать поодиночке, германская агентура даст оружие и деньги на террор и диверсии. Скажите честно, вам не хотелось бы таких уничтожать?
— Честно — хотелось. Но мы же не фашисты! Ну, эти как их…
— Я понял. В той реальности тоже были фашисты. И мы не будем… мы не позволим нашим генералам снаряжать карательные экспедиции, пороть и вешать, сжигать деревни, брать заложников. Под страхом расстрела запретим. Но именно поэтому мы будем заранее выселять и проводить предварительные аресты. Это более человечно! Мы дадим этим людям возможность зарабатывать своим трудом и умением, и вернем их на свободу, когда исчезнет угроза Отечеству. Поймите вы и еще одно — лучше это сделать теперь, чем когда народ будет изможден мировой и гражданской войнами, ожесточится к своим врагам и захочет мучить их в неволе.
— Добрые и культурные репрессии?
— Малым насилием не допустить большого.
Как возразить Веристову, Виктор пока не представлял. Все зависит от того, во что эти благие намерения выльются. Ему захотелось переменить тему.
— Да, кстати, — заметил он. — Вы когда‑то обещали рассказать про дело Обросимова. Может, это как‑то поможет оценить здешнюю ситуацию.
— Дело очень простое. Господин Обросимов, будучи начальником одного из здешних казенных учреждений, принуждал своих подчиненных жертвовать деньги на ту самую часовню, которую вы с таким интересом рассматривали. Мне удалось доказать, что он имел целью подрыв государственных устоев.
— Может он, просто хотел, чтобы у населения была часовня в этой, как ее, шаговой доступности? Может, он ради народа старался? А ему вредительство припаяли.
На губах Веристова появилась снисходительная улыбка.
— Виктор Сергеевич, по — видимому, в вашем некоммунистическом будущем таких вещей нет, или вы с ними не сталкиваетесь. Такие, как Обросимов, своей услужливостью опаснее врага. Если чиновник видит, что лицо, от которого он зависит по службе, может добиться дачи денег — пусть даже на самые прекрасные цели и из самых искренних, благородных намерений, — то этот чиновник начинает понимать, что и он может использовать свою власть для того, чтобы принудить давать деньги тех, кто от него зависим. Что это может остаться безнаказанным, что это можно прикрыть благовидным поводом. В итоге мы снова придем к той повальной системе взятки, казнокрадства, кумовства и растрат, акую имели во времена Гоголя и Щедрина. Да, это жестоко по отношению к одному человеку. Но что можно сделать в условиях, когда в розыскном пункте еще не было ни нынешнего штата агентов, ни специалистов по разбору бухгалтерских книг, когда народ вообще не хотел с нами иметь дело, потому что бывший начальник пункта сам погряз в злоупотреблениях? К нам после этого хоть стали сразу ходить обыватели и заявлять о взятках и произволе.
— Ну хорошо, а где…
Виктор замялся. Получалось, что Веристов точно так же злоупотребил своей властью, как и Обросимов. Но как самому Веристову об этом сказать?
— Вы хотели спросить, а где гарантия, что теперь мои подчиненные не усмотрят в этом право оговаривать и сажать в тюрьму невинных?
— Ну… точнее, интересно, как вам этого удалось избежать.
— А никак. Гарантии нет. Поэтому, когда чувствую соблазн так поступить, я прихожу к часовне и думаю, не причиню ли я больше зла, чем смогу искоренить.
