Всякие границы исчезли: он уже не видел ни межевых столбиков, ни канавок — ни одного из тех знаков, которые говорят собственнику: «Это — твое, а это — твоего соседа».
Папаша Каде хотел поднять обе руки к небу, но левая ему не повиновалась и повисла вдоль тела, беспомощная и безжизненная.
Две слезинки выкатились из стариковских глаз: одна из его рук перестала действовать, но два его глаза могли плакать сколько угодно.
— О Господи Боже мой, — пробормотал несчастный, — надо ли было мне на старости лет видеть такие бедствия?
Затем, поскольку память подсказывала папаше Каде, что его земля где-то рядом, он сошел с дороги, чтобы попытаться под этим слоем грязи и соломы найти былые межи.
Принадлежащая соседу Матьё рощица могла бы помочь ему в этих поисках, но пришлось разыскивать и то место, где она когда-то стояла.
Рощица была вырублена.
В глубине души папашу Каде это не слишком огорчило. Эта роща, густая, полная терновых кустов, служила жилищем для целой колонии кроликов, днем забивавшихся в норы, а ночью выходивших из них, чтобы грызть злаки и клевер, принадлежавшие папаше Каде.
Несколько пней, что некогда были древесными стволами, указали старику на место, где росла рощица, и благодаря этому он, пусть неточно, разыскал одну из меж своего участка.
Он высматривал вторую, когда кто-то тихо коснулся его плеча.
Старик обернулся.
Перед ним стоял человек, продавший ему два последних арпана земли, человек, которому папаша Каде был должен тысячу шестьсот франков.
В противоположность старику, опечаленному, согнувшемуся в три погибели, продавец выглядел бодрым и радостно настроенным.
— А, добрый день, кузен Манике и компания! — поздоровался, по своему обыкновению, папаша Каде, хотя кузен Манике был совершенно один. — Как дела?
— Хорошо, очень хорошо! — отозвался кузен. — А у вас, папаша Каде?
Старик покачал головой:
— О, у меня плохо, очень плохо!
— Да что вы? — возразил продавец. — Вам можно было бы дать лет тридцать, у вас вид молодожена.
Старик показал головой так же невесело, как в первый раз, и нравоучительно заметил:
— Сосед Манике, только осел безропотно несет на спине груз, который воняет или царапает его.
— А, да, я понимаю — вы хотите сказать о вашем параличе! Значит, они не желают двигаться, ваша проклятая левая рука и ваша проклятая левая нога?
— Это не так, слава Богу: они еще действуют, ведь, как бы ни болела нога, она, как вы сами видите, помогла мне добраться сюда. Но земля, кузен Манике, вот что меня тревожит, земля!
И папаша Каде еще более грустно, чем в первые два раза, покачал головой.
— Ах да, земля… понимаю.
— Дело в том, кузен Манике, что я здесь ищу свои межи и не нахожу их, я, который раньше нашел бы их с завязанными глазами.
— О, что касается меж, пусть вас это не беспокоит, папаша Каде: мы их найдем.
— Как это — мы их найдем?! Найти их совсем не просто после происшедших здесь изменений!
— Да ведь вы же знаете, что я огородник в Вомуазе.
— Конечно, я это знаю.
— Я сам вам продал два клочка земли, которой здесь владею, во-первых, чтобы увеличить свой капитал, а во-вторых, я перестал верить в эту землю, раньше принадлежавшую монастырю.
Папаша Каде вздохнул: кузен Манике задел одну из его ран, притом самую кровоточащую.
— Да, — сказал он, — вы правильно сделали, избавившись от земли.
— И я так полагаю, — подхватил кузен. — Я же говорил вам, что занимаюсь огородничеством в Вомуазе, а потому, как только русские офицеры гарантировали мне безопасность, я приезжал в бивак продавать свои овощи.
— Вот оно что, — вставил слово старик.
— Да, каждый день я привозил целую телегу овощей, и так как, по-видимому, король Людовик Восемнадцатый дал им немало денег за оказанную ему услугу, платили они щедро, эти сукины дети казаки.
— Значит, вы ничего не потеряли от их вторжения?
— Наоборот! Я-то лишь выиграл от этого, и единственное, о чем я сожалею, так это о том, что они не простояли здесь трех лет вместо трех месяцев.
— Но ведь существуют другие люди, для которых оккупация стала большим несчастьем.
— Разумеется! Знаете, папаша Коде, несчастье одних нередко счастье для других: бывает везение и бывает невезение, вот и все; мне повезло, вам — нет; в следующий раз все может быть наоборот.
— Но если так, зачем вам помогать мне разыскивать межи? — спросил старик, для которого беседа становилась все менее приятной.
— Это легко понять… Я ведь приходил сюда каждый день, как уже было сказано. Кто знает, что здесь будет дальше, подумал я, и в один прекрасный день погрузил в мою телегу дюжину затесанных колышков, а казакам сказал: «Не обращайте внимания: дело в том, что вы расположились на моей земле, и, пока еще межи видны, я хочу их обозначить». — «А, — ответили господа казаки, — это весьма разумно». И они позволили мне вкопать мои вешки; таким образом, благодаря моей предусмотрительности мы найдем наши межи.
Это притяжательное местоимение «наши» обеспокоило папашу Каде. Он снизу вверх глянул на собеседника, затем, стремясь очистить душу от этой легкой тревоги, сказал:
— Вы очень добры, кузен, если так заботитесь о моих интересах, воистину, очень добры.
— Само собой разумеется, — ответил кузен, сопроводив свои слова весьма учтивым жестом. — Дело, понимаете ли, в том, что ваши интересы стали в какой-то мере моими интересами, папаша Каде.
— Как это понимать? — удивился простак, на скулах которого проступил легкий румянец.
— Очень просто — за вами еще две выплаты долга, не правда ли?
— Да, две выплаты по восемьсот франков каждая?
— Одна на Святого Мартина в этом году, вторая — на Святого Мартина в будущем году.
— Вы отлично помните нужные вам даты, кузен Манике.
— О, я человек порядка.
— Но, пока не истек срок, платить ведь ничего не надо, — робко заметил старик.
— Подождите-ка… Я сказал себе примерно так: «Какой-то рок преследует папашу Каде. Его разбил паралич, его внук Консьянс ослеп, казаки стали лагерем на его земле и на корню уничтожили весь урожай…»
— И что из этого следует, кузен?
— Мне продолжать?
— Да.
— «Конечно же, — сказал я себе, — вполне возможно, что ко дню выплаты он будет в стесненных обстоятельствах…»
Папаша Каде подавил вздох.
— Восемьсот франков, — продолжал кузен Манике, — не всегда валяются под копытами коня, тем более коня казацкого. А если он стеснен в средствах настолько, что не сможет мне заплатить? Ничего, это можно уладить.
