Коркин не так обидчиво косится на Саню, Иван Михайлович и тот вроде бы глядит повеселей, и Карпыч, кажется, готов улыбнуться и сказать: «Ну и славный же ты мужик, Володя!»
И кажется, всё дружит с ним — пароход, небо, вода. И думается Сане: будь у него братом Володя, и за был бы отец про свою тоску — Володя развеял бы ее, а он, Саня, не умеет сделать этого.
Хорошо в рубке, когда в ней Володя. Тянется мимо зеленых берегов караван. Негромко играет «Спидола», мягкие руки Володи мягко лежат на штурвальчике — все-то у него плавно, без рывков. А Коркин вечно за что-то цепляется, зашибается об углы да столы, даже о бильярд в красном уголке умудрился разбить коленку!
Ох уж этот бильярд! Хоть и не успевают ребята толком выспаться, отдохнуть, а все же выкраивают минуту постоять с киями, как рыцари-копьеносцы средних веков. И сейчас из переговорной трубы, из машины, раздается довольный голос Ивана Михайловича:
— Володь, не забыл? Двести сорок на двести!
Саня знает: счет ведется с начала навигации.
— Помню, помню, — отвечает Володя, а потом поясняет Сане, какой железный человек Иван Михайлович и какой точный у него глаз, какая твердая рука.
— Твердая…
Не забыл Саня, как легко втянул его Иван Михайлович на пароход — как щенка! Не нравятся ему такие твердые руки — у Володи лучше. И вообще очень непонятно Сане, как это Володя сохранился таким добрым: тетя Дуся за долгие кухонные часы поведала ему про то, как ломала и мяла судьба человека, мяла, да не смяла, ломала, да не покалечила. «Сильный он», — уважительно не однажды говорила повариха. Где же она, эта сила? Неужели в мягкости? В доброте?
Саня задумался, не увидел встречного каравана. Опомнился, когда Володя сунул ему в бок белый флажок-отмашку:
— Махни!
— Я?! — воззрился Саня.
— А чего? Махни.
Саня не раз замечал, с каким удовольствием выполнял эту нехитрую процедуру Коркин. Сам же принял флажок с сомнением: а вдруг что не так, не получится? Хмыкнет Семка-матрос, нехорошо поглядит Иван Михайлович. Однако Саня вышел из рубки, встал на мостике, на виду. Володя, подмигнув ему, протянул руку к сигналу. Гудок у «Переката» какой-то свой, особенный: старческий будто, с хрипотцой. «Почтенный у нас гудок», — сказал как-то Володя, и Сане это очень понравилось. «Почтенный гудок», — подумал он и сейчас, прислушиваясь. Помахал, как положено. На встречном буксире словно белый огонек вспыхнул — ответили. И тоже погудели. И Саня подумал: «Встретились два старых товарища, два речных работяги, и радостно им видеть друг друга, вот они и говорят: «Здравствуй, милый мой др-у-у-уг!»
Гриша-капитан, протирая глаза кулаком, зевая, вошел в рубку:
— Наши?
Влез Иван Михайлович — сразу тесновато сделалось в будочке, — приложил ладонь:
— Наши!
Коркин запрыгал, тощий и длинный, замахал долгими руками, и Саня посмотрел без насмешки: многое он уже понял, до многого дошел сам, а сколько узнал от Володи!
Разошлись буксиры, отмахались друг другу люди, встретившись не в океане — на знакомой до камешка речке и не после долгой разлуки — только неделю назад, может, виделись где-то на берегу, в конторе. Так почему же так рады они? Наверно, потому, что одно дело делают, одно дело любят — и на всю жизнь.
Саня спросил бы про это Володю, но в рубке Иван Михайлович, а при нем не спросишь.
Гриша не пошел досыпать, Иван Михайлович тоже. Уселись позади Володи на ящик со спасательными жилетами. Механик засопел то ли сердито, то ли сосредоточенно, и Саня понял: пора уходить к Карпычу. Он сделал шаг к двери и остановился: Иван Михайлович сказал простое короткое слово:
— Берег…
Но каким голосом он сказал его! Трепетным, проникновенным. И хотя Саня слышал, как ласково произносят это слово речники «Переката», услышать такую ласковость от самого механика было в новинку!
— Берег, — произнес Гриша-капитан тоже как-то по-своему, уважительно, словно бы с большой буквы.
А Володя сказал мягко, по-Володиному:
— Берег… — И как бы мысленно добавил к нему еще: «Милый мой».
И Саня удивился: у всех на берегу кто-то был, а у Володи никого, так почему ему-то так желанен этот незнакомый Сане берег?
— А что там? — посмотрел Саня на Володю. — Грязь, пыль… Здесь лучше — простор, солнце, вода. И тишина…
— Тишина, — повторил Володя, глядя на Саню очень внимательно. — Да ведь надоедает она, тишина-то…
Саня понимал: трудно людям без берега. Редко удается им ступить на твердую землю — разве когда баржи грузятся или, наоборот, не разгружаются подолгу. А то как взяли воз и ходом до Коломны. Дотянули одни баржонки — бросили, другие подцепили — и обратно, до Серпухова. Так и ходят. Ходят… А люди вон загорают, купаются… А Володя да Гриша беленькие, словно солнца на них не хватает… Трудно, тяжко без берега, без нормального сна. «Замотался!» — с непонятным удовольствием говорит, заваливаясь после вахты на койку, Семка-матрос. «Упарился вчистую», — бормочет, выбираясь из кочегарки, засаленный Карпыч. «Эти машины проклятые!..» — достается и железкам от сердитого Ивана Михайловича, который, конечно же, должен вот как злиться на старенький пароход, на злую судьбу, загубившую его голубую капитанскую мечту.
«А зачем такую работу выбрал, коли трудно?» — как-то, еще в самые первые дни, спросил Коркина Саня, спросил и осекся, вдруг посреди вопроса вспомнил: отец так же вот, бывало, рассказывал о цехе — как трудно да как там сложно. Рассказывал, а сам без цеха этого жить не мог… «Значит, надо, коли выбрал!» — отрезал тогда Коркин. Саня теперь-то и сам начал понимать: чем трудней дело, тем, видно, дороже оно человеку. Видно, так уж он устроен, чудной человек, что не хочет жить легко, не желает. А раз так, может, и Саня прав, покинув отца не для собственной легкости, а для его же, отцовской новой необходимой суровой жизни?..
— Не положено всем в рубке-то, — сказал за его спиной Иван Михайлович, разгоняя народ по местам, и Сане показалось, что голос механика был не всегдашним брюзгливым, а словно бы немного потеплевшим.
«Берег виноват», — понял мальчишка, выходя на палубу и вглядываясь в дрожащее марево, в котором показались уже далекие мосты Серпухова.
Свободный от вахты народ засуетился. Коркин в тесной каютке напяливал на себя тельняшку поновей и брюки повольней, вертелся, силясь весь уместиться в маленьком зеркальце.
— Хорош, — сказал Саня, и Коркин благодарно улыбнулся ему:
— Не, правда, ничего?
— Правда! Нюра твоя ахнет!
Коркин насупился: насмешка? И Саня поспешил успокоить:
— Да нет, точно я говорю — хорошо тебе! Особенно
