же знаешь!
— Знаю, — кивнул Иван Михайлович. — Я и говорю: определять к настоящему делу, а не к Карпычу! Чему он научит?
И тихо, нехорошо стало за столом, словно сказанул Иван Михайлович что-то недозволенное. Громыхая мисками, неуклюже полез из-за стола Карпыч — к своей заветной шлюпке, курить там, плеваться в воду, сутулиться.
— Эх, ты! — бросил Володя. — Думай, прежде чем ляпать!
— Да я, — пробормотал Иван Михайлович, и вид у него был виноватый. Только ненадолго — через минуту механик снова сделался сердитым, будто не он, а все вокруг него провинились и за это им необходимо сделать внушение. — Я не ляпаю! Я говорю, как есть!
— Ваня, Ваня, — сказал Володя тихо. — Не всегда и как есть говорить надо…
— Нет! — Иван Михайлович вскочил, кинулся запихивать рубаху в штаны, а запихнув, продолжал: — Нет! Говорить надо, как есть! Правду! — И вдруг повернулся к Сане. — Ну?
— Что? — растерялся мальчишка от неожиданного и непонятного «ну» Ивана Михайловича.
— Решил? Если решил — говори. Сразу. Обещаю тебе помочь. Речника из тебя сделаю, а там… — Глаза его затуманились, и Саня понял, что увидел механик «там»: наверное, бескрайнее море, белые корабли…
— Мне нравится, — сказал Саня, и механик заморгал, прогоняя видение, снова сделался сухим и официальным.
— Хорошо! Завтра в конторе оформим!
«Оформим» и «контора» напугали мальчишку — Саня беспомощно взглянул на Володю.
— Ничего, ничего, — успокоил тот. — Завтра подумаем… Иди отдыхай…
Саня лежал на койке, когда в каютку ворвался Коркин с полотенцем через плечо. Плюхнулся к нему на постель — рот до ушей, глаза — щелочки.
— Молодец! Я знал, что ты наш! Я сразу увидел — у тебя интерес ко всему! Ну и заживем мы с тобой! И в училище вместе, а? Вот здорово!
Он махал руками, говорил, говорил, а Саня лежал и думал, что неплохой, видно, человек этот неуклюжий Коркин, о котором он ничего пока не знает.
— Хочешь, койками сменяемся, а? — предлагал уже Семка. — Тут получше, у окошка-то.
— Да ничего, спасибо…
Семка предложил и тумбочку его забирать «безо всякого», и «вообще»…
— Спасибо. — Глаза у Сани слипались, а Коркин, видно наскучавшись без ровесника, уже выкладывал ему все: про дом и огород в деревне под Серпуховом, про маму и батю, «которые в совхозе вкалывают», про Нюрку-соседку…
— В которую ты втрескался, — подсказал Саня, и Коркин радостно вытаращил глаза:
— Точно! Вот так, по уши! Она меня встречать приходит! Увидишь! Хорошая девчонка!
— Хорошая, — легко соглашался Саня, и жизнь в самом деле казалась ему не такой уж сумрачной, и захотелось вместе с Коркиным и Володей и вместе с этим чудным Карпычем плыть до Серпухова, до Коломны, встречать, как они, рассветы и закаты и ни о чем не думать.
И он уснул, успокоенный, под шип и шлепанье, под мерное покачивание.
8
Ночью приснилась мама: сидит будто под любимой своей яблоней возле грушевого чертенка и гладит его, а этот грушевый уж и не чертенок вовсе, а отец — смотрит, смеется вовсю. «Чего ты, чудачок, смеешься? — спрашивает мама. — Проглядел сына-то и рад…»
Саня проснулся в холодном поту. Сел на койке.
— Семка!
Никто не отозвался. Тускло поблескивало стекло иллюминатора, плескалась волна за бортом, шлепало колесо и шипел пар. «И так каждый день?» — убито подумал Саня, и стало ему одиноко и горько. Неужели каждый новый день будет все одно и то же: эти плески и шипы, эта железная палуба, каюта в четыре угла?
Вспомнились берег, песок, тихая улочка, двор, сад, грушевый чертенок, Шарик.
— Батя, — сказал Саня и, всхлипнув, кинулся одеваться. Напялил свои затертые брюки, нащупал стоптанные туфли, натянул рубашку и без топота выбрался на палубу.
Было ветрено и свежо. Низко плыла за пароходом луна. Желтели огни на мачте. Красным глазом мигнул бакен, и тревога одолела мальчишку. Показалось, что много дней и ночей плывет он на «Перекате» неведомо куда и непонятно зачем, а дома, может, больной несчастный отец ждет его помощи…
Саня поднял голову, в рубке краснел огонек сигареты. Гриша… На шлюпке сидит, клонит голову Коркин. Эй, не спи на вахте…
Саня на минуту спустился вниз, в каюту, нашел клочок бумаги, карандаш, хотел написать несколько слов и задумался надолго — слов таких не находилось. Наконец Саня нацарапал: «Володя! Простите вы меня за все, но я больше не могу. Спасибо за тепло и ласку, но я не могу оставить отца одного. Прощайте. Ваш коломенский».
Шевельнулось в душе то ли раскаяние, то ли сожаление, шевельнулось и не ушло вдруг — оплело душу надолго. Саня постоял с запиской в руке, положил потом ее на Семкину койку и вылез опять из душной, но такой надежной каюты на ветер, в ночь. Коркина на шлюпке не было — видно, полез в кочегарку. Саня быстро разделся на корме, связал в тугой узел одежку, укрепил его на голове ремнем — не впервой, так частенько переплывали они Оку раньше, еще при маме… Мама, бывало, ругалась, когда узнавала…
Саня на руках спустился с палубы, повис, коснулся голыми пятками жесткой воды — она рванула, и Саня разжал пальцы. Понесло в черноту, под тупой грузный нос баржи. Он вмиг перевернулся на спину — ногами к барже, оттолкнулся вовремя. Мимо, царапая и норовя затянуть, пронесся осклизлый борт с привязанными к нему покрышками. Потом мелькнул кормовой огонек. Саня покачивался на волнах, уже здорово сглаженных баржами, отплевывался, переживал только теперь родившийся страх. Отдышавшись, неторопливо, экономя силы, поплыл к берегу, чернеющему недалеко.
В воде было тепло, а в росных кустах зябко. Лязгая зубами, прыгая в ознобистой траве на одной ножке, Саня натянул мокрую одежду, вколотил ноги в разношенную обувку и рысцой побежал белеющей во тьме тропкой высоким берегом реки. На повороте оглянулся. Чернея, далеко тащился караван, пыхтел, шлепал колесами «Перекат».
— Ну и все, — сказал сам себе Саня и опять побежал, не пугаясь кустов и перелесков.
Часа через два затарахтел позади мотоцикл, и он поднял руку.
— Далеко, рыбачок? — спросили из тьмы, ослепив его лучом.
— Мне бы до Коломны, — жмурясь, ответил Саня. — До Сосновки…
И, уже сидя в теплой коляске мотоцикла, он, как давний сон, вспоминал пароход, — Карпыча, сердитого Ивана Михайловича. А когда в заревом розовом свете показались вдали старые коломенские церкви, задымили знакомые трубы и вот уже появилась милая ржавая родная крыша, Саня начисто забыл и пароход, и Карпыча, словно их и не было вовсе.
— Ну, мне сюда! — остановился на повороте мотоциклист.
— А мне туда! — весело
