Тачечана стояла, словно застывшая статуя смирения. На ее кротком, обыкновенно веселом лице изображалась борьба различных чувств. Разговор индианки с мужем был совершенно непонятен Инесе и Эллен, но быстрый, более опытный ум последней заставлял ее подозревать истину, совершенно недоступную для невинной души Инесы. Обе они только что собрались проявить нежное сочувствие, свойственное их полу, как вдруг заметили, что молодая индианка не нуждается более в нем. Конвульсии, исказившие лицо Тачечаны, исчезли; лицо ее стало холодным, безжизненным, словно изваянным из камня. Только на челе, до тех пор почти не тронутом печалью, появилось выражение затаенного горя. Оно не исчезло, несмотря на все смены времен года, несмотря на все превратности жизни, женской страдальческой жизни дикарки, которые ей пришлось перенести впоследствии. Вот так вот и растение, захваченное ранним морозом: оно может поправиться и ожить, но следы разрушительного прикосновения останутся на нем навсегда.
Тачечана сняла все грубые, но ценные для нее украшения, которыми, бывало, щедро осыпал ее муж, и кротко, безропотно принесла их в жертву превосходству Инесы. Она сорвала с рук браслеты, сняла с обуви сложные украшения из бус, широкий серебряный обруч со лба. Затем настала тяжелая продолжительная пауза. Но, по-видимому, ничто, даже вполне естественное чувство матери, не могло повлиять на раз принятое решение. К ногам предполагаемой соперницы был положен мальчик, и в своем самоунижении жена тетона могла по праву считать, что принесла последнюю жертву.
Инеса и Эллен стояли, удивленно глядя на все непонятные им поступки молодой женщины, когда услышали тихий, нежный, музыкальный голос, говоривший на непонятном языке:
— Чужой язык скажет моему мальчику, как ему стать мужем. Он услышит новые для него звуки, он научится им и забудет голос матери. Говори с ним тихо, потому что уши у него маленькие; когда он станет большим, можешь говорить громче. Не делай из него девочки, потому что жизнь женщины очень печальна, Научи его обращать глаза на мужчин. Научи его наказывать тех, кто делает ему зло, и пусть он никогда не забывает отвечать ударом на удар. Когда он начнет охотиться, пусть цветок бледнолицых, — заключила она свою речь, с горечью употребляя метафору, подсказанную воображением ее неверного мужа, — тихо шепнет ему на ухо, что у его матери была красная кожа и что некогда она была «Ланью» дакотов.
Тачечана поцеловала сына в губы и ушла в самый отдаленный уголок хижины. Тут она заворотила на голову свое легкое коленкоровое платье и села — в знак смирения — на голую землю. Все попытки привлечь ее внимание оказались бесплодными. Она не слушала уговоров, не чувствовала прикосновения. Раза два из-под накинутого на нее дрожащего покрова раздалось нечто вроде жалобной песни, не переходившей в необузданную музыку дикарей. Так она оставалась неподвижной и никем не видимой в продолжение многих часов, между тем, как за пределами хижины происходили события, которые не только существенно изменили ее положение, но и оставили продолжительный, глубокий след на всей дальнейшей жизни бродячих сиу.
Глава XXIII
У входа в свою хижину. Матори встретил Измаила, Абирама и Эстер. Одного взгляда было достаточно для хитрого тетона, чтобы увидеть, что коварному перемирию, заключенному им с этими жертвами его умственного превосходства, грозит опасность насильственного конца.
— Слушайте-ка, старая седая борода, — сказал Измаил, хватая Траппера и вертя его, словно волчок — поймите, что я устал разговаривать пальцами вместо языка, как это следует. Ради бога, изобразите «лингвистера» и переведите мои слова на индейский язык, не разбирая, придутся они по вкусу краснокожему или нет.
— Говорите, друг, — спокойно ответил Траппер, — я передам все, как вы скажете.
— Друг! — повторил скваттер, посмотрев на старика с каким-то странным выражением. — Впрочем, это только одно слово, а звуки не ломают костей н не соблюдают никаких форм. Скажите этому вору-сиу, что я пришел требовать исполнения условий нашего торжественного договора, заключенного у подножия утеса.
Когда Траппер перевел эти слова на язык сиу, Матори спросил с изумленным видом:
— Разве моему брату холодно? Буйволовых шкур очень много. Разве он голоден? Пусть мои юноши снесут дичи в его хижины.
Скваттер поднял кулак с угрожающим видом и с яростью ударил им по ладони другой руки, чтобы подтвердить свою решимость.
— Скажите лукавому красному лжецу, — сказал он, — что я пришел к нему, не как нищий, желающий подбирать его крохи, но как свободный человек, требующий того, что ему принадлежит; и я возьму это. Кроме того, скажите ему, чтобы он выдал мне и вас, жалкого грешника, чтобы предать вас суду. Итак, смотрите, чтобы не вышло ошибки. Моя пленница, моя племянница и вы. Я требую от него всех трех, сообразно условию.
Непоколебимый старик ответил со странной улыбкой:
— Друг скваттер, мало кто согласится отдать то, что ты просишь. Тебе пришлось бы сначала вырезать язык изо рта тетона, а потом сердце из его груди.
— Измаилу Бушу нет дела, кто и что пострадает, когда он требует то, что принадлежит ему. Но предложите ему вопросы на прямом индейском языке и, когда будете говорить о себе, то сделайте знак, понятный белому человеку, чтобы я знал, что тут нет подвоха.
Траппер рассмеялся своим беззвучным смехом и пробормотал несколько слов про себя, прежде чем обратиться к вождю.
— Пусть дакот хорошенько откроет свои уши, — сказал он, — так, чтобы в них могли войти большие слова. Его друг Большой Нож пришел с пустыми руками и говорит, что тетон должен наполнить их.
— Уаг! Матори богатый вождь. Он владелец прерии,
— Он должен отдать темноволосую.
Лоб вождя грозно нахмурился. Казалось, он готов был немедленно уничтожить дерзкого скваттера. Но, внезапно припомнив необходимую политику, он лукаво ответил:
— Девушка слишком легкая ноша для рук такого храброго человека. Я наполню их буйволами.
— Он говорит, что ему нужна и светловолосая, потому что у нее в жилах течет его кровь.
— Она будет женой Матори, тогда Длинный Нож станет отцом вождя.
— И меня, — продолжал Траппер, делая один из тех выразительных жестов, посредством которых туземцы сообщаются между собой почти с такой же легкостью, с какой говорят друг с другом, и в то же время оборачиваясь к скваттеру, чтобы показать, что он держит данное слово, — он требует и жалкого, старого Траппера.
Прежде чем ответить на эту третью, последнюю просьбу, Матори с ласковым видом положил руку на плечо старика.
