Меджнун кивнул. (Судя по тому, что знал он арабский язык, грамота отнюдь не была чужда ему. Это всегда заметно, когда имеешь дело с человеком грамотным, малограмотным или вовсе не грамотным.) Он сказал:
– В общем, мне понятна твоя мысль, но мне неясно одно…
– Что именно, Хусейн?
– К чему все это? – Он имел в виду и эти разговоры, и эту трапезу.
Омар Хайям рассмеялся, предложил осушить чашу до дна.
– Я ждал этого вопроса. Слова мои направлены только к одному… Я хочу, чтобы ты уразумел хорошенько одну простую вещь: мы живем недолгий срок. Увы, недолгий!
– И что же?
Хаким покачал головой, и взгляд его стал грустным, словно вспомнил он нечто весьма и весьма огорчительное.
– В этот недолгий срок, – хаким, кажется, обращался только к себе, – мы должны уместить и горе свое, и радости. Мы должны и полюбить, и разлюбить, должны очароваться и разочароваться. Многое предстоит пережить. Лоб наш покрывается сеткой морщин. Сердце бьется все глуше и глуше. Мозг устает от постоянных забот. Колени слабеют с годами и пропадает зрение… Я выхожу из дому, ступаю на землю и вдруг ловлю себя на том, что ступил на прекрасный глаз…
– Глаз? – спросил удивленный меджнун.
– На прекрасный, Хусейн, на великолепный глаз!
– Это как же понимать? – Хусейн сам налил себе вина и выпил залпом. Ему становилось все легче и легче.
– Понимать следует в прямом смысле. Я ступаю на прекрасный глаз. И ты ступаешь на прекрасный глаз. Все мы шагаем по прекрасным глазам.
Меджнун подивился этим словам, отставил чашу, перестал есть. Он вытер губы грубым платком, ухватился руками за собственные колени, словно пытался вскочить.
– Мы? С тобою? По глазам?.. По прекрасным глазам? – наконец вымолвил он.
– Да, по самым настоящим, самым прекрасным, которые и плакали, и смеялись. Это были сестры Эльпи, это были ее подруги, ее предки, ее родители. – Хаким наклонился и произнес доверительно: – Кто-нибудь когда-нибудь ступит и на ее глаза.
– На глаза чудесной Эльпи?! – вскричал меджнун.
– Да, – безжалостно произнес хаким.
– О аллах! – Хусейн вскинул руки, закрыл ими лицо и застыл. Так он просидел в полной неподвижности почти целую минуту.
Хакиму тоже тяжело. Но что поделаешь, такова жизнь. Не ему переделывать ее. Так создал ее тот, который над хрустальным небесным сводом сидит и все знает, все зрит и ничего не предпринимает для того, чтобы восстановить справедливость, чтобы не убивать прекрасные глаза, яркие, как звезды в небе.
– Вот видишь, – продолжал хаким, – как скверно мы живем, как жалок наш мир и вместе с ним все мы и как жесток созидатель всего сущего. – Ему хотелось внушить эту мысль молодому меджнуну: – Вот ты расстроен. Нерадостно и мне. Мы оба охвачены жалостью к глазам тех, кого уже нет, мы осознаем несправедливость, царящую в этом мире…
– Это ужасно, – вздохнул меджнун, отнимая руки от побледневшего лица.
– Это не то слово, – сказал хаким. – Несправедливо все от начала и до конца! Кто меня позвал сюда? Он! – Хаким указал пальцем наверх. – Кто гонит меня прочь? Он! Кто заставляет меня страдать сверх всякой меры? Он! А зачем?
Хаким повернулся всем корпусом к меджнуну. Он смотрел на него так, как смотрит великий индусский маг на очковую змею. Омару Хайяму хотелось, чтобы молодой человек сам ответил на этот вопрос – «зачем?». Хаким налил вина и почтительно поднес собеседнику чашу, Меджнун с благодарностью принял ее. Он не мог не принять с благодарностью, ибо слова хакима западали ему в самое сердце, хотя и не совсем понимал он, к чему тот клонит свою речь.
– Не знаю зачем, – чистосердечно признался меджнун и, к своему удивлению, услышал:
– И я не знаю зачем.
– В таком случае где же истина, где правда? – вопросил молодой человек.
Омар Хайям улыбнулся, поднес к губам чашу и сказал:
– Истина на дне.
И выпил. И то же самое проделать посоветовал он Хусейну. И Ахмаду тоже. Хаким вроде бы отшутился. Так подумал меджнун. Однако это было совсем не так.
– Вот, стало быть, дело какое, – сказал Омар Хайям, – живем мы с тобой считанные годы. И Эльпи тоже. Неужели же эти малые годы мы должны отравлять друг другу? А?.. Неужели, уважаемый Хусейн, не хочется тебе прожить эту жизнь красиво? Разве секрет, что мы обратимся в глину? Самое ужасное заключается в том – прошу извинить меня за эти слова! – что даже глаза милой Эльпи не избегнут этой участи. Когда проклятая смерть набьет ей землею рот. Причем безо всякой жалости…
Хаким подождал, чтобы убедиться в том, что слова его действительно произвели впечатление на меджнуна. Тот глядел в полную чашу и молчал. Слушал, не глядя на хакима. А за спиною его торчал недвижный Ахмад с пустою чашей в руке.
– О аллах! – негромко произнес Омар Хайям. – Что же это получается? Дни жизни нашей строго отмерены в небесах, а мы грыземся, как голодные гиены в пустыне. Отравляем существование себе и другим. Я хотел, чтобы ты услышал сам то, что услышал. Из уст самой Эльпи. И чтобы не мучился ты больше. Чтобы не тревожилась и она.
Хусейн горько усмехнулся.
– Ты молод, и ты будешь еще любим. Ты настоящий меджнун, и тебе повезет в жизни. И не раз.
Хусейн медленно встал, чтобы не пролить ни капли вина. Выпил всю чашу и разбил вдребезги, швырнув ее в угол. Вытер губы шатком, злобно повел глазами, из которых впору было сверкнуть молнии, и четко выговорил:
– Будь проклят ты с твоею любовью и твоим учением!
И стремглав выбежал. Совсем как бешеная собака. И откуда-то издали донеслось:
– Мы еще увидимся! Я, я…
Хаким пожал плечами, помял в пальцах кусочек свежего хлеба и поднял глаза на Ахмада.
– Может, я был не прав, Ахмад? А?
Ахмад ничего не ответил.
7. Здесь рассказывается, о чем хаким беседовал с Эльпи
Вечер был тихий и нежный: вверху сверкала луна, за балконом стояли молчаливые кипарисы – они были почти черные на фоне светло-зеленого неба, – пели высоким голосом цикады. Одним словом, такой вечер на руку влюбленным, он помогает высказать то, что не всегда может выразить язык в другое время суток, он возвышает душу и заставляет особенно биться сердце.
А что было бы, если бы вдруг не стало этой огромной луны? Если бы вдруг перестали петь цикады, а кипарисы поникли своими гордыми верхушками?..
Эльпи не представляет себе, что бы стало тогда. Однако бог, создавший все сущее, наверняка придумал бы еще что-нибудь, чтобы влюбленным было хорошо.
Хаким укорил ее. Он сказал:
– Разве не достаточно самой любви? Разве требуется ее расцвечивать как-то по-особенному? Настоящая любовь сама способна светиться, подобно солнцу. Свет луны может померкнуть перед нею.
Она посмотрела на него такими большими, большими глазами. Эта румийка с Кипра все-таки была удивительно хороша!
– О чем ты думаешь? – игриво спросила Эльпи.
– В эту самую минуту?
– В это самое мгновение!
Он колебался: ответить ли ей прямо? Ее тонкие пальцы лежали покойно на груди ее. Но не было в этом кокетливом положении рук и тени женской покорности. Одно сплошное лукавство, выраженное едва приметным дрожанием пальцев…
Потом он перевел взгляд на ее ноги, на ярко-красные с фиолетовым оттенком ногти. Не было изъяна в этих ножках, даже ступни, нежно-розовые, были холеными, как у знатной хатун. Разве не эти ножки обратили на себя его внимание там, на рынке? Разве не их в первую очередь расхваливал ее хозяин – грубый торговец невольниками из Багдада?
И он ответил Эльпи по справедливости откровенно. Он сказал:
– Я подумал о великом соответствии твоих рук и ног. Красота их так необходима! Без нее женщина многое проигрывает.
– А глаза? – спросила Эльпи.
– Глаза всегда привлекательны. В них просвечивает мягкая и нежная душа. Но признаться, гармоничные руки и ноги есть первейшая необходимая женская принадлежность.
Эльпи очень обиделась за женщин. Она переложила руки с груди на колени. А веки опустила книзу, и ресницы при этом метнулись черными молниями. Румийка хорошо знала силу рук своих и чары ресниц своих.
– Ты говоришь о женщине как о каком-то неодушевленном предмете.
– Нет, я говорю о самом главном, что мне нравится в женщине, – сказал Омар Хайям. – И говорю потому, что ты обладаешь всем этим.
– Правда? – шутливо спросила Эльпи. И это вопросительно-шутливое «правда?» было неподражаемо.
Однако хаким оставался с виду спокойным, и это начинало возмущать Эльпи: как, этот пожилой человек до сих пор равнодушен к ней? Спокойно попивает вино, поглаживает бородку, глядит на Эльпи прищуренными глазами…
– А все-таки где твои жены? – неожиданно спрашивает она.
– У меня их нет.
– А жена?
– И жены нет.
– Ты мусульманин? Ты веришь в аллаха?
Он усмехается. Потом задумывается. Хитро поглядывает на нее: зачем это понадобилось ей? Что ей в вере его? Эта красивая женщина… Этот небольшой женский ум… И он говорит:
