— У нас леса добрые. Заблудиться невозможно, ручьями, малыми речками огорожены. Дальше воды не ходи, и не заплутаешь… Пообедаем, в дубраву ступай.
Дубрава была за лугом, за мелколесьем. Кажется, какого леса ждать, если землю занял бересклет, орешник, бузина… Влажная тропинка тоже была нетерпеливая, прямая… Пошла выше, выше, и, продравшись через черемушник, вынырнул князь к яркому свету, очутился себе на удивление в лесу великом, ибо каждое дерево было здесь как собор.
Вспомнилась присказка: «Держись за дубок, дубок в землю глубок».
По траве-мураве шел Василий Иванович под дубами, едва еще опушенными нежной листвой. Идти было просторно, дубы стояли не теснясь. Все могучие, неохватные. Вершинами гуляли по небу, как по полю.
«Боже мой! — думал князь Василий Иванович. — А ведь эти громады старее Шуйских».
Шуйские вели свой род от великого князя Андрея Ярославича Суздальского, третьего сына Ярослава Всеволодовича. Князь Александр, прозванный Невским, старший брат Андрея, получил от сыновей и внуков Чингисхана в удел сожженный дотла Киев да окраинную Новгородскую землю, чингизиды боялись воинской славы Александра. Но Андрей тоже был славным воином, сражался на Чудском озере, ломал копьем немецкую «свинью». В жены себе взял дочь Данилы Романовича Галицкого, единственного русского князя, который не склонил головы перед Батыем.
Василий Иванович прильнул к дубу-громаде телом, лаская жесткую кору ладонями.
— Князь Андрей! Может, и ты обнимал этот дуб! Не оставь! Будь со мною и во мне!
И струсил, сказавши это. Хитрая рыба не запутает так леску, как путала судьба жизнь Андрея Ярославича. Бился он с татарами за Русь, с царевичем Невруем, и не одолел. Далеко пришлось бегать. Новгород, убоявшись мести Батыя, не принял князя. Даже княгиню свою с детьми пришлось ему дожидаться во Пскове. Соединясь с семьей, ушел сначала в Колывань, так называли русские Таллин, а потом в Швецию. Уж только после смерти Батыя и Сартака вернулся Андрей Ярославич на родину, получил от брата Александра Суздаль, Городец, Нижний Новгород. Хоть и лишился ярлыка на великое княжение, не мстил старшему брату, не ревновал. Смолчал, когда обошли его после смерти Александра. По старшинству он наследовал стол великого князя, но татары дали ярлык менее опасному для себя Ярославу Тверскому. Через год Андрей умер, а дети его вновь испытали притеснение. Князь Юрий Андреевич получил в удел один только Суздаль. Городец и Нижний Новгород Александр Невский завешал своему сыну, посеяв вражду между двоюродными братьями и потомками. Да как судить святого? Саму славу русскую? Грех.
Василий Иванович сел на корневище, устал от дум.
И увидел вдруг у ног травинку с листочком, похожим на дубовый. Наклонился, а это дубок! С полмизинца! И на ростке этом лист. Настоящий дубовый лист, величиной с муравья.
— Господи! — прошептал князь. — Расти же ты, милый, как буду расти я в службах моих. Стань, Бога ради, великим дубом, и, когда заматереешь, да будет род Шуйских на царстве.
Отходил от заветного теперь места, травы стесняясь — наступать ведь приходится, мять ее. Сказал большому дубу издали:
— Ты храни росток! Будь милостив, храни!
8
На Троицу, в седьмую от Пасхи неделю, девицы и молодые бабы затеялись водить хороводы. Ходили удивительно, не кругами, а змейкой. Вилась эта нарядная змейка по зеленому берегу озера, вокруг деревьев и уползла наконец в березовую рощу.
Возле воды певицы кукушку поминали:
Во лесу, во лесочкеРосла трава-мурава.До пояса доросла,Березку обвила.Ай, лилё, да лилё,Семик да Троица.Мы березку завивали,Весну встречали,Кукушечку выкликали:— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
Вокруг берез иные были песни:
Вы не радуйтесь, дубья, вязья,Радуйся, береза белая,Что ты белая да кудрявая,Ты кудрявая, моложавая.Идут к тебе девки красные,Девки красные, косы русые.Несут тебе песню звонкую,Песню звонкую, яичню вкусную!
Из березовой рощи потекла змейка к полям-зеленям. Хоровод далеко слышно. Голоса у женщин чистые, поют ладно, эхо и то помалкивало:
Где девушки шли,Сарафанами трясли —Будет рожь густа,Умолотиста!Умолотиста-умолотиста.С одного-то колоскаУмолотишь три мешка.
И уж совсем задиристо:
Млада я, млада, размладешенька!Уродися на лето, повальный хлеб,Еще родися с овсом, со пшеницею,Еще с белою чечевицею.
— На Семик, в четверг, пойдешь ли подглядывать, как девицы березки завивают? — спросил Первуша князя. — Ты поди, не поленись! Мы, парнями были, подглядывали.
Ради хозяина своего, доброго старца, решил-таки Василий Иванович по лесу побродить. Подглядывать за девицами ему не хотелось. Великой тайны в том девичьем празднике не было.
Набрав пирогов, яиц, крашенных в желтый цвет, а то и с особым пирогом, залитым сверху яичницей, гуляли девушки по лесу, пели, водили хороводы, заплетали на березах косы и венки, на женихов загадывали, а потом угощались.
— Частоступ! — пришло на ум князю. — А что, если я в крестьянское оденусь? Кому я тогда нужен? Разбойникам с крестьянина взять нечего.
— Ты молодой. Заозоруют парни, увидят чужака, поколотят.
— Отговорюсь как-нибудь… В дубраве я уже был…
— То в дубраве. В березняке нынче бабье царство. Уж если они кинутся колотить, так побьют больно. Бабья драка злая.
— Один я хочу побыть, Первуша. Услышу бабьи голоса, стороной обойду.
— Будь по-твоему, — согласился старец.
Одежда нашлась новехонькая. Порты синие, рубашка белая, ворот красными зверьми расшит. Хвостатые звери, гривастые, с когтями. Поясок крученый, красный, с кистями.
— Ножки-то в лапоточки придется обуть, — сказал Первуша, озабоченно посмеиваясь.
Помог онучи намотать. Лапти дал разношенные, чтоб не томили ногу.
Прошелся Василий Иванович по горнице, изумился:
— Легко-то как! Хоть по облакам скачи.
— Лапти обувь мудрая, — сказал Частоступ. — В такой обувке далеко можно уйти.
— Больно ли далеко ушел русский лапотник?
— Василий Иванович, далеко ли — близко, умом долго раскидывать не надобно. До Христа дошел русский мужик. В работниках у Христа. До самого неба. Куда ж дальше?
— Как ты повернул! — удивился князь. — Я все к Агию ездил, его науку постигал, а мне с тобой надо больше говорить.
— Погуляй, князь, по весеннему лесу. Мой весенний лес по сю пору шумит в голове. Сладкое время, князь. Тебе бы еще березового сока попить, да уж поздно. Приезжай в другой раз пораньше. У наших берез сок медовый. Право слово!
— Ну, пошел я! — перекрестился князь на дорожку.
— Ты суму возьми! — спохватился Первуша.
— Да зачем?
— Я тебе сотового меда положил. Пару яблочек. Пирогов с осетринкой. Мало ли кого угостить придется. Да ведь и сам проголодаешься. Нож не забудь. Вырежь палку себе на память. Вот еще сулея с медом.
— Зачем мне, мужику, боярское питье?
— Ничего! Неделя нынче особая. Крестьяне в праздники тоже себя побаловать любят.
По жердочкам перешел Василий Иванович ручей, и берегом пошел вверх по течению, подальше от починка, чтоб не встретить девушек, завивающих березы.
Встала вдруг жена перед глазами, вся в жемчугах, нарумяненная, набеленная. Царица зимы. Любила жемчуг, а жемчуг — к слезам.
Постоял над ручьем, умылся. Сел на коряжку. Удобная коряжка. Солнце ласковое, вода, как младенец, гулькает. И почувствовал обруч на лбу. Схватился рукой — корона! Тяжеленная, хуже лосиных рогов, виски давит, голова аж потрескивает. Двумя руками схватился, чтобы скинуть, — приросла. Испугался. Вскочил, забегал по берегу ручья, а вместо ручья — стена белокаменная. Вдруг ветерком повеяло, одуванчик облетел. Пушинка корону задела, корона и покатилась с головы, загремела. Опять испугался. Да так, что глаза открыл. Ручей через камень попрыгивает, погулькивает…
Улыбнулся Василий Иванович. Вытащил из сумы пирожок, оглянулся, примечая место. Ель на другом берегу, одинокая, черная, копешка сена…
Вошел в лес, как в птичий терем. Свистов, треньканья, окликов, отзывов, и кукушка тебе пожалуйста. Далеко-далеко, лешему года считает.
Пахло папоротниками, березовым листом… Засмотрелся на просвет впереди и чуть было ландыш не раздавил. Пригляделся, из-под каждого кустика чистые, живые жемчужины. Благоуханные. Опустился на корточки, потрогал жемчужинки. Радость Божия, укор человеческой суете.
Вздохнул и пошел, глядя под ноги. И снова замер. У корневища молодого дуба дятел похаживал. Шапка красная, перья новехонькие.
